Сигрид Унсет - Крест

Она быстро убедилась, что это всего лишь коротенькая тропинка, протоптанная стадом, и вскоре оказалась в непроходимых зарослях. Бурелом зловеще щетинился спутанными корнями; там, где Кристин не могла проложить себе дорогу сквозь них, ей приходилось перелезать через поваленные стволы. А когда она пробиралась вниз между огромными камнями, под ее ногами то и дело обваливались мшистые комья земли. Все лицо ее облепила паутина, ветки стегали ее, цепляясь за одежду. Перебираясь через ручей или попадая на болотистую лесную прогалину, она с трудом находила, куда ступить, средь частого влажного кустарника. И повсюду, куда ни глянь, столбами висела отвратительная белая мошкара; она роилась под ветвями деревьев, тучами взлетая над вересковыми кочками, когда Кристин наступала на них.

Наконец она вышла на плоские скалы у берега Логена. Здесь склоны поросли редким сосняком, потому что корням приходилось оплетать бесплодный камень; подлеска здесь совсем не было, под ногами сухо потрескивал только серовато-белый олений мох, и лишь кое-где чернели вересковые кочки. Запах сосновых игл был здесь острее и жарче, чем наверху: этот лес уже с ранней весны весь стоял в порыжелом хвойном уборе. Тучи белой мошкары вились следом за ней…

Кристин притягивал плеск реки. Она подошла к самому краю обрыва и заглянула вниз. Глубоко внизу белела вода, с грохотом кипевшая по плоским камням между омутами.

Однообразный гул водопадов отозвался трепетом в ее измученном теле и душе. Он все настойчивее напоминал ей о чем-то – о чем-то давно прошедшем; уже тогда она поняла, что не в силах нести на своих плечах ношу, какую сама возложила на себя. Свою невинную, бережно лелеемую юность она отдала на растерзание опустошительной плотской страсти и с тех пор жила в страхе, в страхе и в страхе, навеки лишившем ее свободы с той минуты, как она впервые стала матерью. В ранней юности пленилась она мирской суетой, и чем больше запутывалась и билась она в мирских сетях, тем сильнее и крепче привязывала ее эта суета сует. Силясь защитить своих сыновей, она простирала над ними трепещущие крылья, опутанные оковами земных печалей. Она тщилась утаить от всех свой непрестанный страх, неодолимую слабость своей души, она ходила, гордо выпрямившись, со спокойным лицом и молча боролась за то, чтобы всеми доступными ей средствами оберечь счастье своих сыновей…

А сама каждый миг замирала от тайного мучительного страха: «Что, если их постигнет злая судьба? Я не снесу…» И в глубине своей души с тоской вспоминала теперь отца и мать. Они ведь тоже терзались непрестанными страхом и болью за своих детей, и так день за днем до самой смерти, но они умели нести свою ношу – не потому, что меньше любили своих детей, но потому, что любили их лучшей любовью…

Но ужели ее борьбе суждено увенчаться таким концом?.. Ужели она выносила в своей утробе стайку беспокойных соколят, которые только и ждут в нетерпении той минуты, когда крылья их достаточно окрепнут, чтобы унести их за тридевять земель, на вершину самой высокой скалы?.. А отец их, смеясь, похлопывает в ладоши и приговаривает: «Летите, смелее летите, мои соколята!»

Если они улетят, они унесут с собой окровавленные клочья корней ее сердца, даже и не заподозрив этого. А она снова останется одна, потому что все корни сердца, которые когда-то привязывали ее к старому отчему дому, она еще прежде оборвала сама… Видно, так суждено, и нет у нее сил жить дальше, и нельзя умереть…

Она повернулась и, спотыкаясь, побежала по блеклому, высохшему ковру оленьего мха, плотно прижимая к себе полы плаща, потому что она каждый раз пугалась, когда они цеплялись за сучья. Наконец она выбралась на небольшую лужайку чуть севернее церкви и дома гильдейских сходов. Спускаясь по полю вниз, она увидела на дороге какую-то фигуру. Человек окликнул ее: «Это ты, Кристин?» – Она узнала мужа.

– Ты долго не возвращалась, – сказал Эрленд. – Уже ночь, Кристин. Я испугался.

– Испугался – за меня? – Ее голос прозвучал суровей и презрительней, чем она сама хотела.

– Не испугался, понятно, но пришло в голову, что, пожалуй, лучше выйти и встретить тебя.

По дороге к усадьбе они почти все время молчали. Во дворе не было ни души. У стены жилого дома мирно паслись несколько лошадей, но все люди уже спали.

Эрленд направился прямо к стабюру, но Кристин повернула к кухне.

– Мне надо там кое-что прибрать, – ответила она на недоуменный вопрос мужа.

Он остановился на галерее и, опершись на перила, стал поджидать жену, но вскоре увидел, что, выйдя из кухни с лучиной в руке, она направилась в старую горницу. Муж помедлил немного, но потом сбежал вниз по лестнице и вошел туда вслед за женой.

Кристин зажгла свечу и поставила ее на стол. Эрленда охватила странная тревожная дрожь, когда он увидел, что жена одиноко стоит в пустом доме, освещенном единственной свечой, – в горнице не было ничего, кроме тяжелых, врытых в землю скамей и столов, и в пламени свечи старое, стершееся дерево неуютно отсвечивало своей наготой. Пустой очаг был чисто выметен, и в нем слабо тлела одна-единственная лучина, брошенная туда Кристин. Эрленд и Кристин не пользовались этой горницей, и ее не топили по крайней мере полгода. В помещении стоял какой-то особенный затхлый воздух; здесь не ощущалось живых, разнородных запахов человеческого жилья. К тому же здесь, как видно, давно не отворяли ни двери, ни отдушины, поэтому в горнице пахло шерстью и кожами. На пустой постели лежали скатанные шкуры и кожаные мешки, которые Кристин вынула из кладовой.

На столе валялись мотки ниток и пряжи из шерсти и льна для починки, отобранные Кристин в красильне. Теперь она принялась разбирать и раскладывать их.

Эрленд сел на почетное сиденье в конце стола. Оно казалось чересчур просторным для его стройной фигуры, особенно теперь, когда дерево, лишенное подушек и ковров, скалилось своей наготой. Двое витязей святого Улава при щитах и в шлемах с крестами, которых Лавранс вырезал когда-то на столбах почетного сиденья, угрюмо и неприветливо выглядывали из-под узких загорелых рук Эрленда. Никто не мог сравниться с Лаврансом в умении вырезывать листья и животных, но фигуры людей никогда ему не удавались.

Супруги долго молчали; в доме не было слышно ни звука, кроме заглушенного стука копыт, доносившегося с луга.

– Ты не собираешься спать, Кристин? – спросил наконец муж.

– А ты?

– Я думал подождать тебя, – ответил он.

– Мне еще не хочется ложиться – я не смогу уснуть…

– Что за печаль лежит у тебя на сердце, Кристин, и не дает тебе уснуть? – спросил он, помедлив.

Кристин выпрямилась, держа в руке моток шерстяной пряжи травянистого цвета; она непрерывно мяла и вертела его в пальцах.