Йозеф Рот - Марш Радецкого

— Что мы стоим здесь? — промолвила она наконец, — давайте сядем. — Они сели друг против друга у стола. Карл Йозеф сидел, как когда-то у вахмистра Слама, спиной к двери. И эта дверь, как и та, казалась ему угрожающей. Ему чудилось, что она может вдруг бесшумно приоткрыться и так же бесшумно замкнуться. Окраска сумерек становилась более темной. В них растворялось черное платье фрау Евы Демант. Ее белое лицо, нагое, неприкрытое, парило над темной поверхностью вечера. Исчез портрет покойного на стене напротив.

— Мой муж, — послышался сквозь сумрак голос фрау Демант. Лейтенант видел, как сверкнули ее зубы; они были еще белее лица. Постепенно он начал различать и холодный блеск ее глаз. — Вы были его единственным другом! Он часто говорил это! Да, и как часто он вообще говорил о вас! Если б вы знали! Я не могу уяснить себе, что он мертв! И, — прошептала она, — что я в этом виновата!

— Я виноват в этом! — произнес лейтенант. Голос его звучал громко, жестоко и непривычно для собственных ушей. Он не мог служить утешением вдове Деманта. — Вина моя! — повторил он. — Мне следовало осторожней провожать вас домой, не мимо казино!

Женщина начала всхлипывать. Он видел, как ее бледное лицо все ниже и ниже склонялось к столу, подобно большому, белому, овальному, медленно поникающему цветку. Внезапно справа и слева взметнулись белые руки, подхватили, никнущее лицо и удержали его. И минуту-другую ничего не было слышно, кроме всхлипываний. Вечностью казалось это лейтенанту. "Встать, уйти, оставив ее плачущей", — подумал он. И действительно поднялся. Мгновенно упали ее руки на стол. Спокойным голосом, как бы исходившим из другого горла, она спросила:

— Куда же вы?

— Зажечь свет! — сказал Тротта.

Она встала, обошла вокруг стола и чуть задела лейтенанта. Он почувствовал нежную волну духов, которая тут же развеялась. Свет оказался резким; Тротта принуждал себя смотреть прямо на лампу. Фрау Демант закрывала глаза рукой.

— Зажгите свет над консолью, — приказала она. Лейтенант повиновался. Она ждала у двери. Когда зажглась маленькая лампа под золотисто-желтым абажуром, она выключила верхний свет. Потом сняла руку с глаз, как снимают забрало. Она выглядела очень смелой в черном платье, с белым повернутым к Тротта лицом. Злой и храброй была она. На ее щеках виднелись маленькие осушенные ручейки слез. Глаза блестели как обычно.

— Сядьте там, на диване! — приказала фрау Демант. Карл Йозеф сел. Приятная мягкость со всех сторон, со спинки, из углов, коварно и тихо окружила лейтенанта. Он почувствовал, что здесь сидеть опасно, пересел на край, оперся на рукоятку сабли и увидел, как приближается фрау Ева. Она казалась опасным повелителем всех этих подушек и диванов. На стене, справа, висел портрет покойного друга. Фрау Демант села рядом. Мягкая маленькая подушечка лежала между ними, Тротта остался неподвижен. Как обычно, когда Карл Йозеф не видел выхода из многочисленных мучительных положений, в которые попадал, он вообразил, что в состоянии подняться и уйти.

— Итак, вас переводят? — осведомилась фрау Демант.

— Я прошу о переводе! — сказал он, опустив глаза на ковер, положив подбородок на руки, покоившиеся на рукоятке сабли.

— Это необходимо?

— Так точно, необходимо!

— Жаль, — сказала она, — очень жаль!

Фрау Демант сидела, как и он, опершись локтями в колени, поддерживая руками подбородок и глядя на ковер. Она, вероятно, ждала слова утешения, милостыни. Он молчал. Он упивался блаженным чувством — мстить за смерть друга жестокосердным молчанием. Ему пришли на ум рассказы об опасных, маленьких женщинах, убивающих своих мужей, часто повторявшиеся в разговорах офицеров. К опасному племени слабосильных убийц, видимо, принадлежала и она. Нужно во что бы то ни стало вырваться из ее власти. Он вооружился для наступления. В этот момент фрау Демант переменила позу. Она отняла руки от подбородка, левой рукой принялась легко и тщательно разглаживать шелковый борт дивана. Ее пальцы двигались взад и вперед по блестящей полосе, ведущей от нее к лейтенанту, равномерно и медленно. Они прокрадывались в поле его зрения. Белые пальцы втягивали его в молчаливый разговор, который невозможно было прервать. Закурить папиросу! Счастливая мысль! Он достал портсигар, спички.

— Дайте и мне! — сказала фрау Демант.

Ему пришлось посмотреть ей в лицо, подавая огонь. Он считал неподобающим то, что она курит; словно траур не допускает радостей никотина. И манера, с которой она сделала первую затяжку, и то, как она сложила губы в маленькое красное кольцо, из которого вырвалось легкое голубоватое облако, тоже казались ему вызывающими и порочными.

— Имеете ли вы понятие о том, куда вас переводят?

— Нет, — сказал лейтенант, — но я постараюсь уехать очень далеко!

— Очень далеко? Куда же, например?

— Возможно, что в Боснию!

— Вы думаете, будете там счастливы?

— Не думаю, чтобы я где бы то ни было был счастлив!

— Я вам от души желаю счастья! — ввернула она проворно, слишком проворно, как показалось Тротта.

Она встала, принесла пепельницу, поставила ее на пол между собой и лейтенантом и сказала:

— Значит, мы, вероятно, никогда больше не увидимся!

Никогда! Это слово, это страшное безбрежное море глухой вечности! Никогда нельзя уже увидеть Катерину, доктора Деманта, эту женщину! Карл Йозеф произнес:

— По-видимому, к сожалению! — Он хотел добавить: "И Макса Деманта я никогда не увижу!" Вдов надлежит сжигать — тут же вспомнилось ему одно из смелых изречений Тайтингера.

Послышался звонок и вслед за тем шум в коридоре.

— Это мой отец! — сказала фрау Демант. Господин Кнопфмахер уже входил, внося с собой свежий запах снега.

— Ах, это вы, это вы! — воскликнул он. Он развернул большой белый платок, громко высморкался, бережно сложил его и спрятал в карман, как прячут какую-нибудь ценную вещь, протянул руку к выключателю на дверной раме, зажег свет, затем приблизился к Тротта, который поднялся с места при появлении Кнопфмахера и теперь стоя дожидался, и молча пожал ему руку. В это рукопожатие господин Кнопфмахер вложил все, что должно было продемонстрировать его скорбь о смерти доктора. И уже, указывая на люстру, обратился к дочери:

— Извини, но я не переношу столь грустного освещения! — Казалось, что в обвитый крепом портрет Деманта бросили камнем.

— У вас, однако, скверный вид! — заметил через секунду Кнопфмахер веселым голосом. — На вас страшно подействовало это несчастье, не так ли?

— Он был моим единственным другом!

— Вот видите. — Кнопфмахер присел к столу и, улыбаясь, сказал: — Сидите, сидите, пожалуйста! — и продолжал, когда лейтенант занял свое место: — Совершенно то же говорил он о вас, когда был жив. Какая беда! — Он покачал несколько раз головой, от чего его полные румяные щеки слегка затряслись.