В. Зарудный - Фрегат «Бальчик»

Я лег спать с отрадным чувством, как будто предвидел то веселое развлечение, которое предназначалось мне испытать на другой день.

Нахимов действовал на молодых офицеров не властью, а убеждением, и не старался возбуждать между ними зависть и соперничество; напротив того, он всеми силами старался передать каждому офицеру порознь любовь к своему делу. Между этими двумя системами есть большая разница. Когда главным двигателем служит соперничество, тогда успех одного деятеля огорчает и пугает других, которые ему не содействуют, а, напротив того, иногда невольно препятствуют успеху отрасли искусства. Молчание иногда более вредит, нежели безусловное отрицание, которое может навести на путь истины людей проницательных и беспристрастных.

Если же всех членов общества одушевляет любовь к своему ремеслу, тогда успех каждого члена порознь радует всех вообще и все дружно стремятся к общей благой цели, не огорчаясь успехами и преимуществами одного товарища, начальника или подчиненного.

Нахимов избрал верный путь к той цели, которую имел в виду еще в начале своего труженического поприща, и нельзя не сказать, что он действовал оригинально в то время, когда многие употребляли для пользы службы, а в особенности для своих выгод, одну только силу власти. Многие дают слишком важное значение искусственному образованию и авторитетам; действия подобных начальников обнаруживают иногда презрение к своим подчиненным и отрицание той истины, что каждый человек хорош сам по себе, что в каждом из людей есть частица божества - душа и вместе с ней сила творчества, подавленная, может быть, неблагоприятными условиями жизни.

Восторг! Восторг! Совершенно неожиданно заревела бора, та самая знаменитая бора, которая давно уже прославилась своим свирепством; о подвигах ее будут сохранены предания в потомстве черноморских моряков. И я, наконец, увидел ту бору, которая уничтожила однажды зимой целую эскадру крейсеров, искавших приюта в коварной бухте, осененной хребтом Варада.

Как точильная машина, гудел ветер между снастями, которые гнулись дугой, несмотря на то, что были туго натянуты.

Голосов не слышно, все наверху, спускают стеньги, реи, я стараюсь сосредоточить внимание на работах, но не могу: радость мешает мне быть внимательным. Я смотрю за борт и восхищаюсь видом изрытой поверхности бухты, покрытой пеной; смотрю, как ветер рвет в клочки верхушки валов и дробит их горизонтальным дождем; еще повыше несется водяная пыль; откуда она взялась? кто ее знает! То смотрю на Павла Степановича и любуюсь оригинальной формой летнего платья, обтянутого назад ветром; с удивлением прислушиваюсь к хриплому голосу Александра Александровича, - откуда берутся у него силы так кричать? То смотрю на воодушевленные лица офицеров, которые с удовольствием потирают руки, но не отвлекаются от своего дела, - как я. Когда работа кончилась, я не сходил сверху и заглядывал всем в лица.

- Пошлите на гичке офицера к поднятому со дна судну и прикажите передать Фермопилову…

Дальше я не расслышал, что говорил Павел Степанович старшему офицеру. Фермопилов рано утром отправился на поднятое судно для работы и с тех пор не возвращался. Кого пошлют к нему на гичке, - думал я, - вот будет счастливец! Какова же была моя радость, когда Александр Александрович передал приказание мне, и я через несколько минут отвалил от борта. Не знаю почему, мне казалось, что это удовольствие досталось мне не без содействия Павла Степановича.

Легкие гичечные гребцы, любимцы адмирала, гребли превосходно. Когда гичка удалилась от фрегата, я взглянул вокруг себя, на горы, на легкие тучи, которые нависли над их вершинами, на фрегат, потемневший в мрачности, и загордился своим положением на службе, значением в обществе, на фрегате, везде!

Какой герой Корчагин! подумал я: чем он хуже героев Марьета? Ничем! Ни один из них не бывал в Новороссийске во время боры. Как жаль, что теперь не зима: посмотрел бы я, как все эти брызги замерзают на снастях, как в полчаса на тонкой снасти набирается пятьдесят пудов льда! Мысль о возможности смерти не приходила мне в голову; как можно умереть! Это неестественно, ненатурально.

Одно из замечательных свойств летней боры есть частое мгновенное изменение направления ветра, не круговое, как в урагане, а разнообразное, из одной и той же половины горизонта. Вместе с изменением направления ветра мгновенно изменяется и температура: то повеет холодом, то вдруг обдаст приятным жаром; очевидно, что из отдаленных прохладных долин вырываются потоки воздуха и не успевают смешиваться с другими, теплыми воздушными струями.

Фермопилов также поэтизировал на поднятом судне, но, имея более положительных качеств в характере, чем я, исполнял служебные обязанности исправно.

- Ну, братец, - сказал мне Фермопилов, - ежели тебя посылают в такую погоду, значит, ты пошел в ход на «Бальчике»; я знаю Нахимова; по его понятиям, это награда.

Я передал Фермопилову что следовало, поменялся с ним впечатлениями и отправился назад к фрегату.

Ветер вдруг стих совершенно, потом опять засвежел, задул попрежнему с чрезвычайной силой, а потом опять тише.

- Держите прямо под выстрел, - сказал мне загребной.

- Вот еще! Пристану к трапу.

Приставая к борту, я треснулся штевнем так, что удар разнесся по всему фрегату.

- Эх, барин! - сказал загребной, не удостаивая меня даже благородием.

- Ну, - ворчал я, взбираясь по трапу, - пожалуйста, без нравоучений.

У трапа встретил меня вахтенный мичман с лукавой улыбкой, потом увидел я лейтенанта С., который покачал головой с выражением упрека на лице; но я мало обращал внимания на это: мне нужно было проскользнуть вниз так, чтобы меня не видел Павел Степанович, который ходил по юту с командиром фрегата.

- Потомство верно в голове… - ворчал С.

Рассчитав время, когда можно было безопасно двинуться с места, я проворно подошел к трапу, но опять ошибся в расчете и встретился глазами с адмиралом.

- Вы неудачно пристали к борту, - сказал Павел Степанович: - это ничего-с, вы в первый раз приставали на гичке в такую погоду: я очень рад, что это вышло неудачно. Опыт великое дело-с.

«Какой он добрый, - думал я, сходя вниз, - это ничего, что он иногда накричит на меня».

В эту минуту я любил Павла Степановича от всей души; но не вполне поддавался этому влечению. Мечтательность моя, поощряемая романами Купера и Марьета, создала идеал старого моряка, которого я искал и не находил, потому что в нем не было русских элементов. Доброта и теплота души того образца, который был у меня перед глазами, не соответствовали нелепому романтизму моего типа.