Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

С восходом солнца войдя в комнату, Наталья Алексеевна застала мужа за столом, заваленным исписанными листами бумаги.

— Гришата, на тебе лица нет — погляди на себя в зеркало! И за что ты себя и меня мучишь?

— Добро, добро, как раз вовремя пришла! — не замечая тревоги жены, загудел мореход. — Я Александру Андреичу писули сочинял на всё и про всё, чтоб как мы прибудем… Послушай и, если что упустил, нагадай. Наперед о городе ему пишу, Ираклия чертежи пересылаю, а писулю в пояснение к ним… Жаль, Миколеньки нет, дело рассудил бы и всегда к месту присоветует. С Анютой в саду, поди, гуляет. Эх, досадно!

— А я перед вами тут как тут, как лист… с цветочком стою, — послышался вдруг голос Резанова, галантно склонившегося в сторону вошедшей с ним молодой жены. И год спустя после свадьбы Николай Петрович неизменно сохранял в отношении жены тон изящной влюбленности и рыцарской любезности. — Вместе и послушаем ваши предначертания, Григорий Иваныч, к Америке относящиеся…

— К чертежам приятеля нашего Ираклия разъяснение преподаю! — проговорил Шелихов и, как всегда, с наслаждением весь ушел в раздольные планы американского благоустройства.

— «Поставленные ворота, — читал Григорий Иванович, — большие, крепкие, наименовать «Чугацкие» или «Кенайские» или как-то иначе… Вообще названия мест писать, как принято от здешних обитателей, а своими названиями не обезображивать. На батареях надо иметь хотя бы двадцать пушек. Утром при поднятии флага обученные мальчики должны бить в барабан, по вечерам играть музыку в крепости или при батареях. Караулы в гавани и по всем артелям наистрожайше соблюдать. Подтверждать, чтобы ружья были чистые. Всех не умеющих стрелять обучать с прилежанием. За повреждение ружья записывать без отпущения. Секрет огнестрельного оружия накрепко каждому сохранять.

Наименовать город сей, пока дальнейшее от начальства последует повеление, в честь российской славы — Славороссией… Обелиск поставить в честь русских патриотов…»

— Гришата, ты все о наружном печешься, опять о пушках, ружьях пишешь, — перебила морехода Наталья Алексеевна, — а для американских жителей, братьев Куча нашего, — им защиты ты требуешь?

— Не сбивай, Наталица, выслушай — то, о чем говаривали по вечерам, все изложил… Ну, о строениях и устройстве градском умолчу — скучно тебе. О людях хочешь? Изволь! «…Вверенных и подчиненных тебе мореходов нашей компании, передовщиков и работных без лицеприятия в строгости и порядке содержать…»

— Опять в строгости! — грустно заметила она.

— Экая нетерпеливая! Сбиваешь меня с порядка, — ворчал муж, отыскивая прерванную строку. — Ага!.. «…ссоры, драки, несогласия, развраты строго наблюдать и исправлять». Своих, русских, надо допреж всего в чувство привести! — пояснил Шелихов. — Они там завоевателями расположились, испанские и английские обычаи заводят… Сие истребить надо, а что до американцев касаемо, так вот мое распоряжение! — Он перебросил несколько исписанных листиков и, с напускным неудовольствием поглядывая на слушателей, прочел: — «…тамошних обитателей, аманат, служащих при компании каюрами и в работницах, содержать в хорошем призрении, сытыми, а работниц обувать и одевать и никого не допущать до обиды не токмо делом, но и словом. Шить и мыть каюркам никому не позволять.

…На всех лисьевских алеут нынче и впредь, сколько их будет, иметь содержание отменно хорошее, одевать и обувать, как русских, негнусно. Если пожелают восвояси — проводить честно. Об усердных людях и их жизни иметь верную записку и всякое человеколюбивое попечение».

— Содержать негнусно — это хорошо! А как из земли их вытащить, ты подумал, Гришенька? Помнишь, мы с тобой вместе дивились, как они в ямах земляных живут, в них родятся, в них и умирают… До сего дня горькой жизни их забыть не могу!

— Обо всем думано, ты только дай дочитать. «…Крепости на Афогнаке…» Помнишь, Наташа, тот крутой за Кадьяком каменный остров, лесом укрытый? «…на Афогнаке и в Кенаях устроить елико прочнее, а за крепостью для приезда алеут хорошие и теплые с перегородками избы, у сеней быть и нужнику, в крыле из сеней — бане, в которой мыться каюрам и аманатам. И сараи для коз, теплые и добрые, и разные хлевы, потому что скота я еще пришлю из Охотска и, если сыщу, доставлю собак злобных и пригодных. А для овощей иметь загороженные огороды.

…Следует потщиться уговорить поболее мужных американцев и американок к сожительству на новых заселениях, дабы можно было бы все скорее обработать и возделывать, чрез что и американцы скорее приучатся к нашей жизни. А особливо к сему можно употребить выкупленных пленных и впредь выкупаемых и кроткими мерами привлечь к себе их преданность».

— Ежели ты ему добро сделаешь, никто над индейцем в благородстве и верности верха не возьмет… У них это крепко! — вздохнул Шелихов, вызывая в памяти присутствующих тень безвременно погибшего колошского атаутла Куча. — На сие дело я наказывал Баранову не жаться, всеми способами простодушных диких к себе приближать. В каждом письме и сейчас вот про то напоминаю: «…Молодых и хороших ребят и девок к вывозу для обучения заблаговременно приискать и у себя обучать российской грамоте и разговору для переводов, а особливо стараться по простирающейся Аляске к Калифорнии от пятидесяти градусов северной широты до сорока градусов сколько-нибудь взять переводчиков».

О плаваниях предстоящих, торговлишке и прочем таком особо пишу — на общее рассуждение моих компанионов… — порылся Шелихов в исписанных листах и, найдя, что искал, прочел: — «…Всякого рода зверя выменивать добровольным торгом. В долг никому ни подо что товаров не давать, покупать наличное за наличность — им веселее, да и нам такой торг без греха. Долговые дачи, мною самим признаны на практике вредными».

Подписал: «Морских Северного океана вояжиров компанион Григорий Шелихов», а компанионам писулю свою и прочесть не могу — закусают, как гнус оленя в тайге! — с горечью закончил он чтение письма.

— Письмо ваше за трактат почесть можно, Григорий Иваныч! Цивилизованнейшие мореплаватели обхождению с туземными народами на нем учиться должны! — живо откликнулся Резанов. — Калиопа, муза героического эпоса, и Клио, строгая муза истории, будут спорить о праве занести в свои свитки в назидание грядущим поколениям такое блистательное свидетельство о величии духа и разума русских людей. Я переведу ваше письмо и пошлю его аббату Рейналю… Помнится, вам нравилась и в моем неискусном переводе его «Философическая и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях»? Господин Рейналь за счастье почтет вписать хоть одну светлую страницу в свой обширный и безрадостный труд.