Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

Сказанное Ювеналием возбудило в Шелихове любопытство, и он направился за ворота к кошеве. Завязанная голова «паяса» беспомощно выглядывала из возка, куда его загнала волчья, как он был уверен, стая.

— Кто будешь, эй! — спросил Шелихов, пинками ноги разгоняя своих свирепых северных псов.

— Никколо Миколетти синьор, artista délia piazza. [48] Уличный артист (итал). Я — на канате… малолетние дочки поют и танцуют, как ангелы, и собачки тоже танцуют, бьют в барабаны, стреляют из ружья, играют комедию «Мушкетер и маркитанка»… Надеюсь заслужить вашего высокого одобрения, коего всегда удостаивался от особ, — лепетал скороговоркой небольшой смуглый человечек, выскочив навстречу Шелихову с маленькой кудрявой собачкой на руках. — Примадонна моей труппы Марикита исполняет маркитанку… Гоп, Марикита! Гоп, гоп, танцуй! Покажи синьору, что мы истинные артисты… Гоп, гоп! Ослабла, бедняжка, и мы тоже два дня ничего не ели, денег едва хватит с ямщиками рассчитаться, — добавил он, опасливо поглядев на стоявших в стороне хмурых ямщиков. — Мы собирались показать наше искусство в Новом Свете… Мне только бы до господина Шелихова добраться, мне в Ирбите о нем…

Наивность и отвага смуглого канатоходца забавляли Шелихова. Такого чудака и вправду невредно в Новый Свет спосылать для развлечения одичавших промышленных и показа американцам игрушек российской цивилизации.

Шелиховские представления о театрах и артистах не шли дальше балаганов, которые он видывал в наездах на ярмарки в Ирбите, Макарьеве и в Москве — на Лубянке и Разгуляе. В Иркутске, со дня основания не видевшем в своих стенах ничего подобного, собачью труппу канатоходца встретит несомненный успех, а в диком краю… Мореход зажмурил глаза и представил себе лица алеутов и индейцев, когда те увидят, что у русских даже собачки умеют плясать, бить в барабан и стрелять из ружья, в — Америке канатоходец, с его собачьей труппой, будет дороже полка солдат!

— Не по годам глуп ты… Мимолетй! — сказал Григорий Иванович с хмурой и сожалительной улыбкой, чтобы не показать, сколь он доволен неожиданной находке. — Пока ты разыщешь Шелихова, пропадешь у нас, как заяц забеглый… Кто тебя с собаками в дом пустит? Сворачивай, что ли ко мне, накормлю девчонков твоих с собачеями, обогреешься, а там поглядим, чего делать будем… Может, и впрямь дозволю тебе за океан плыть.

Миколетти догадывался, что перед ним стоит сам Шелихов, но раз столь важному господину нравится быть неузнанным, Миколетти будет дурачком. Канатоходец, лепеча слова благодарности, въехал в усадьбу.

На Пасхе дом Шелиховых превратился в ярмарку. В двух лучших комнатах устроили выставку товаров шелиховских компаний: шелка и цыбики чаю из Китая, моржовые клыки, тюленьи шкуры, искусная резьба по кости с Чукотской земли и Камчатки, китовый ус, драгоценные меха морских бобров и другого зверя с островов и материка Америки. В большом же складском амбаре, очищенном от товаров, для представлений Миколетти возвели помост с канатом над ним.

Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей, за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников, офицеров и купцов, а за ними — отделенные барьером, доской на уровне груди, стоячие места для прочего народа.

Иркутские мальчишки, пролезая под барьером, выбирались к самому помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца, танцующих в газовых юбочках ангелов — дочек Миколетти и невиданных доселе собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями.

Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а его дочери с поднятыми фартушками обходили публику за сбором доброхотных даяний, мальчишки набрасывали в шляпу и фартушки поверх монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц.

— К американцам езжай — они тебя бобровыми и медвежьими шкурами закидают, за благодарностью с носильщиками выходить будешь! — шутил Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти.

Монахи, жившие в доме Шелихова, на амбарные представления не ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего итальянца.

Как-то вечером, возвращаясь перед сном с обхода усадьбы, возбужденный крепким воздухом весны, Шелихов решил пройти в комнату, где остановился отец Ювеналий. Огромный и мрачный иеромонах интересовал Шелихова. Архимандрит Иоасаф рекомендовал Ювеналия как знаменитого рудознатца и рассказал всю подноготную его похождений на Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский клобук. Шелихов надеялся с его помощью поставить за океаном разведку руд и железоделательное предприятие.

— Сгинь… исчезни… уйди! — услыхал Шелихов рокочущий бас Ювеналия в ответ на свой стук в дверь. — Чего ты хочешь? Зачем приходишь терзать меня… чур, сгинь! — выкрикивал монах.

— Наше место свято! — прошептал удивленный мореход, но отступить не захотел и толкнул дверь. — А-а… — понимающе протянул он, когда увидел обезумевшие, испуганно выпученные глаза иеромонаха, вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе.

— Это ты, а я думал… — шумно вздохнул Ювеналий.

— Не добро одному в ночи думать, отец, — весело отозвался Шелихов, будто не замечая его странного поведения. — Ежели приемлешь, а ее, — кивнул на штоф, — и монаси приемлют, доставай еще, повторим и погуторим, как в Америке искать и лить железо… Без своего железа не осилить нам дела!

Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью волос, хотел что-то сказать, охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал и поставил на стол непочатый штоф.

— Хорош! Не нашего курения… А закусить-то и нет ничего?

Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль.

— Э-э, да это спиритус, первак, морское питье! — побагровел мореход, хлебнув из налитой кружки. — Ничего, он языка не вяжет и разума прибавляет. Так вот, отче, чего я хотел просить: возьми труд разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и медь варить, к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего похочешь, взыщешь…

— И рад бы — не смею! Она на все запрет наложила, — таинственно прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном.

— Не думал, отец, что ты к бабьим, шепотам прислуживаешься, — хмуро сказал Шелихов.

— Не шепчет — поет она и танцует… цыганка… Стеша… кружит вокруг меня, а сама шею… рукой прикрывает, и кровь — палашом я рубнул ее — кровь через пальцы брызжет фонтанчиком… то-онким… О-о-ах!

Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть над судьбой убийцы.