Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

— Тьфу! — сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах, чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков.

— Ты, Стенюшка, не форси, — смеясь отозвался один из храпов. — Не форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку расскажи… С охотой послухаем…

Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал:

— Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил.

Голос певца, густой и мягкий, — а пел чернобородый необыкновенно хорошо и свободно, — прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и русскому.

Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще спетой ладно и с душой. Варнаки замолкли, даже картежники на время забыли про карты и обернулись к певцу, когда он среди необычной для «мухоловки» тишины закончил песню горькой и недоуменной, но столь понятной для его слушателей жалобой:

Эта песня про Зализняка, сложенная, по преданию, самим Зализняком, грозным народным карателем украинских и польских панов, лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины в сибирские рудники под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину — в далекую Украину, нашла живой отклик среди сибирских варнаков. Каждый из них лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе.

— Кончай! Чего ж ты, неужто забыл? — зашумели слушатели, когда певец неожиданно замолк. — Про душителей, гонителей наших, чтоб их погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит…

Певец не видел предостерегающего взгляда Растопырихи, около которой неожиданно для всех увлеченных песней бродяг вырос проскользнувший в избу асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из «братских» — бурятов.

— Кого это ты, сукин сын, накликаешь, не знаю и спрашивать не буду, а вот асессора Коха, раз ты его себе на голову накликал, ты навек запомнишь и песню про меня сложишь… Взять этого! — блеющим от обиды голосом прервал Кох певца. — А остальные, которые без паспорта, выходи на двор! — провозгласил грозный комендант. — Да не вздумайте бежать: сами знаете, что из этого будет…

Бродяги, подавшиеся при появлении Коха к окнам и готовые уже выпрыгнуть, заметили через затягивавший их тюлений пузырь мрачные фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились.

— Ах ты, обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а меня на срам, на растерзание людям выставляешь… Да я из тебя… — взревела Растопыриха и, как медведица, поднятая из берлоги, двинулась на Коха, не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, — я из тебя кишки…

И упала к его ногам, оглушенная стоявшим сзади ее «братским» ударом приклада по затылку. Люди переглянулись и один за другим молча пошли к выходу.

— Один, два, три… Девять, десять… двадцать… тридцать, тридцать пять… Эк вас набралось! — считал их, помахивая предусмотрительно взведенным пистолетом, Кох. — За этим особо смотреть, — кивнул он на чернобородого певца, замыкавшего цепочку захваченных облавой людей

В избе на полу осталось распростертое тело Растопырихи, вокруг головы которой ширилась, смешиваясь с грязью, черная кровяная лужа. Вылезшая из запечья пестрая лайка подошла к хозяйке, осторожно обнюхала кровяную лужу и, отскочив в испуге в сторону, присела на задние лапы и тоненько, прерывисто заскулила. Собачонка будто поняла, что рука асессора Коха навсегда зачеркнула его счеты с хозяйкой и никто не будет интересоваться, за кем осталось кровавое сальдо, тем более что «на небе бог, а в Охотске Кох…»

И действительно, отписывая в Иркутск сибирскому наместнику в очередном месячном отчете о действиях по своему управлению, Кох в реляции об очистке Охотска от беглых и сомнительных людей нашел возможным ограничиться скромным пояснением: «…при сих моих действиях некоторые оказали отчаянное сопротивление… и оная гулящая и разбойная баба Растопыриха при нечаянном ударе отдала богу душу… а служилого селенгинского казака Семейку Бровкина за послушание и твердость наградил я из казенных денег пять рублей и награждение сие на предмет списания прошу милостиво утвердить».

Семейка Бровкин, получив от асессора Коха не пять рублей, а двугривенный, так никогда и не догадался о причине неожиданной щедрости скупого на поощрения начальника.

Обычные для Охотска в середине лета обложные дожди и туманы превращали город в топкое болото, пробираться по которому люди решались только на коне, да и то по великой нужде.

Сидя в пристроенной к амбару жилой избе у поднятого волокового оконца, Шелихов бездумно прислушивался к едва доносившимся из порта унылым звукам колокола, возвещавшего начало приливной волны…

Неожиданно на «улице», превращенной дождем в широкий грязевой поток, показались люди. Они брели по колено в воде, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи, спотыкаясь и падая; многие без шапок, иные в наброшенных на голову рогожах, из-под которых светилось голое тело.

Человек двадцать верхоконных казаков, бурят, под надзором ехавшего сзади Коха с личной охраной, упорно держали людей посредине грязевой реки, топча конями и полосуя по чем попало нагайками отстающих.

— С облавы ведут! — догадался Шелихов и досадливо поморщился, припомнив, что он сам несколько дней назад присоветовал Коху устроить облаву в разгаре дождя. — И до чего же глупая и злая на русских голова у немцев. В грязи купает, нарочно изгаляется, свистун проклятый…

Чувствуя угрызения совести за скверный сговор с Кохом, Шелихов отодвинулся от оконца, как вдруг его внимание привлек двигавшийся в толпе уверенно и не спотыкаясь высокий, просторный в плечах мужик, с яркими голубыми глазами, с лицом, заросшим черной курчавой бородкой. Продвигаясь, голубоглазый поддерживал товарища, изнуренного, видимо, тяжкой болезнью человека в насквозь промокшем изорванном азяме.

«Неужто тот… гайдук Жеребцовой? — силился припомнить Григорий Иванович черные усы на молодом румяном лице и грустные голубые глаза детины, который почти на руках снес Шелихова в сани после припадка у Зубова. — И как имя-то его? Забыл, прости господи… Да что теперь в имени, оно теперь другое у него, имя… А выручить парня надо, в Коховых руках останется — в жеребцовские попадет, и тогда уж пропадет…»