Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

Не жалея денег и спирта, Шелихов развил бешеную энергию и в две недели, разослав повсюду нарочных, собрал огромный транспорт для отправки промысла на Якутск, откуда после перегрузки на новых вьючных и упряжных животных предстояло по льду Лены доставить тысячи тюков в Иркутск.

«У меня длинные уши и короткий ум», — в злобе на себя и о себе же думал асессор Кох, когда накануне выхода шелиховского каравана убедился, что между блестящим начальником петербургской экспедиции Биллингсом, облеченным, как казалось Коху, великими полномочиями, и отчаянным сибирским купцом, вывезшим из Америки без всяких полномочий несметные богатства, нет ни дружбы, ни согласия.

— Разве вы не знаете, что Шелихов забрал под свою меховую торговлю всех собак и оленей, нужных для моей экспедиции на север?! — в ярости бегал Биллингс по комнате у Коха. — Шелихова нужно задержать, вы понимайте?! Его задержать, а собак и оленей передать мне!.. Потрудитесь, господин комендант, немедля исполнить мое требование!

Как ни боялся Кох полномочий Биллингса, но трусливое желание досадить вельможному начальнику возобладало. Кох злился на Биллингса, так как из-за него он упустил долю в привезенной мореходом пушнине.

— В силу присвоенных вам полномочий, — поднялся из-за стола Кох, — сделать это можете только вы, господин капитан. Этот купец есть опасный человек и окружил он себя такими людьми… А двадцати инвалидов, оставшихся в моей команде, совершенно недостаточно, да они еще к тому же все работают у него. Казаки? Но они по вашему требованию ушли в Анадырский острог, капитана Сарычева сопровождать… Нет, нет, я не имею силы, только вас этот дикий купец по дружбе может послушать… Попробуйте!..

Но Биллингс не стал доводить дело до неблагоприятной развязки.

Ничего не подозревая о попытке Биллингса показать когти, Шелихов на другой день беспрепятственно тронулся из Охотска, провожаемый Кохом и хмельными инвалидами комендантской команды.

— Доброго пути — Крестовую благополучными перейти! — напутствовали морехода жители Охотска, поражаясь огромным размерам шелиховского каравана.

А в середине марта 1787 года все население Иркутска высыпало на улицы встречать этот пестрый и шумный караван с трофеями трехлетней экспедиции в Америку. Лошади, быки, олени в санях и под вьюками, бесчисленные собачьи упряжки в нартах, в сопровождении проводников — тунгусов и якутов, — все это, вперемежку с подростками, обряженными в невиданные для Иркутска уборы, со свирепой татуировкой лиц, поднималось с Ангары в гору, прямо на Соборную площадь, к амбарам шелиховского дома.

— Богатствам счет потеряли! — растерянно говорили иркутяне, оглядывая стоявшего в воротах усадьбы виновника невиданного события Шелихова, который считал входившие в ворота упряжки.

Он с женой и новорожденным на легких собачьих нартах опередил караван и за несколько дней до его прихода незаметно въехал в Иркутск. Здесь надо было заблаговременно подготовить и помещения и разгрузку добра.

Привезенные Шелиховым вести и наглядные доказательства чудес Америки недолго занимали иркутское население.

«Хороша Маша, да не наша», — подавляя зависть, сказали иркутяне и вернулись к той поглощающей их интересы и воображение войне с властью из-за распоряжения губернатора убрать нужники в глубь дворов. Эту войну они назвали «нужной» войной.

Свара между компанионами из-за дележа добычи, борьба морехода-купца Шелихова со своими полухозяевами-полукомпанионами — Лебедевым-Ласточкиным и Голиковым — поначалу иркутянами была не замечена, она протекала скрытно, в стенах домов, и не бросалась в глаза.

А между тем мытарства «росского Колумба» начались как раз по возвращении его в Иркутск. Здесь мореход оказался, как он горько отшучивался в своих разговорах с Натальей Алексеевной о нарастающих неладах с компанионами, «на приколе». Иркутская земная тишь и твердь, столь привлекательная после морской кипени, пахнула на него тоской, и он почувствовал всю злобность судьбы, не дававшей ему хода.

Только десятая частица из большой, стоившей так много труда и здоровья добычи приходилась ему, а все остальное компанионам-купцам, — нет, такой несправедливости мореход принять не мог. Да и не наживы ради клал он жизнь и труды. Помыслы и усилия открывателя земель направлены были прежде всего на то, чтобы прославить отечество…

Места себе не находил Шелихов и в конце концов стал искать утешения в запойном чтении жизнеописаний великих мореплавателей. В особенности его трогала «История адмирала Христофора Колумба», составленная сыном великого мореплавателя и переведенная с испанского Федором Коржавиным. В жизни потомка генуэзских ткачей-суконщиков Шелихов находил большое сходство со своей судьбой.

— Гляди, Наташенька, в одном разнствуем: королевской милостью пока не взыскан и в тюрьме не сидел, — говорил Григорий Иванович, сравнивая книгу-отчет о своем плавании, которую он писал с оглядкой на судьбу Колумба.

Мореход находился всецело под впечатлением состоявшегося на днях объяснения с компанионами по разделу промысла, и, читая жизнеописания мореплавателей, он особенно остро переживал злобу и грызню из-за дележа добычи, которыми обычно завершался подвиг каждого из них.

— Пока до королей не дошел, нечего на них и жалобиться, а Голиковы с Лебедевым, ежели дурить будешь, до сумы и тюрьмы беспременно доведут, — напоминала ему о кривде жизни Наталья Алексеевна.

Однако Гришата не послушал ее совета разделиться в промысле так, как было обозначено в договоре, а потом уже судом требовать и увеличения своей доли. Григорий Иванович собрал компанионов и без обиняков выложил пред ними свои мысли и решения удержать равную с ними долю промысла силой, пользуясь тем, что промысел сложен в его амбарах.

— Доверие ваше, господа вояжиры, я и люди, отданные под мое управление, оправдали, — сказал Шелихов усевшимся за его столом компанионам. — Нашими трудами и подвигами, в коих, часто бывало, и жизнь на кон ставили, нагромоздили мы на каждый учредительный пай по двести пятьдесят тысяч рублей в мягкой рухляди и иных американских товарах…

— Земной поклон тебе, Григорий Иваныч, за усердие и попечение об нашем интересе, — умильно проблеял Иван Ларионович Голиков и огладил пухлой рукой свою мочалистую бороду, в которой уже серебрились нити седого волоса. На него, вместе с посланным в Америку племянником, «капитаном» Михаилом Голиковым, было записано шесть учредительских паев. Иван Ларионович, прикрывая веками острые, как шильца, глазки, прикинул тут же в уме прибыль и спрятал улыбку, снова оглаживая бороду: полтора миллиона нежданно-негаданно упало в кубышку его. — Земной поклон, земной поклон тебе, Григорий Иваныч, — говорил он, кланяясь над столом и искоса посматривая на сидевшего рядом Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, бывшего хозяина Шелихова.