Александр Спешилов - Бурлаки

Из деревни пришла Катя Панина и передала Кондрякову шерстяные носки своей работы. Лука Ильич долго подтрунивал над Кондряковым:

— Не гляди, что черный да не баской, а какую девку забуксировал! Аи да Михаиле Егорович!

Панина нанялась в мастерские поварихой. Так оказалась в сборе вся наша бурлацкая артель.

— Все ко мне слетелись, как к атаману Ермаку! — хвастался Лука Ильич.

Катя Панина отвечала ему, передразнивая местный затонский говорок:

— Собирайтесь, биси, — сатана-то здися!

Жить в столярке такой большой артелью стало нельзя. И мы вчетвером — Кондряков, Заплатный, Лука Ильич и я — в ближайшей деревне сняли под квартиру клеть.

Человека всегда тянет на старые места. Хочется побывать там, где жил раньше. Так и я, выбрав свободное время, решил сходить в будку бакенщика.

Бакенщик, заменивший Петра Казаковцева и отказавший мне в квартире, сейчас обрадовался моему приходу.

— Подумать только. Целую зиму одному жить на отлете. И к затону все дорожки заметет. И квартирантов на зиму нет. Скажи-ко, какой дурак согласится за три версты пурхаться в снегу?.. А вы где зимовать остановились? — спросил он меня.

— В Королевой, у Ловушкина.

— В клети? Заморозят они вас зимой. Ловушкин мужик кряжистый. В лоцманах только три навигации проходил, а сколь добра у него наворочено!

Бакенщик наклонился ко мне и сказал шепотом, хотя никто нас не подслушивал, так как мы вдвоем сидели в его будке:

— Говорят, акционер он. Вот он кто… Евлампий Ловушкин.

Простившись с бакенщиком, я направился на приверх затона. Заглянул в сарай Семена Юшкова. Пусто в сарае. В углу валяется старый канат, да на колоде ржавеет ерш Андрея Заплатного.

Обошел я все знакомые места и сёл отдохнуть на заброшенный старый якорь.

Быстро-быстро бегут с севера осенние густые тучи. Падает тяжелая, как град, крупа. По реке плывет сало.

Опущены в затоне гордые мачты судов. Не слышно гудков парохода.

Зимогоры отдирают боковые доски с брандвахты, на которой я пробурлачил свою первую навигацию. Кажется, что с большого невиданного зверя сдирают живую кожу, обнажают ребра, частые и черные.

Тоскливо осенью в затоне.

Домой с работы мы ходили вместе. Впереди шагал длинный черный Михаил Кондряков и басил на всю деревню, следом ковылял хромой Андрей Заплатный, а за ним я в «семиверстных» сапогах. Рядом со мной семенил Лука Ильич. На носу у него синие очки, а за ушами липовые стружки.

Дом Ловушкиных считался самым богатым в деревне. Ход в нашу клеть был сделан прямо с улицы, а не со двора, как принять в прикамских деревнях. Летом в клети бабы ткали холсты, парили солод, сушили грибы. Зимой ее сдавали бурлакам. Мы сговорились с Ловушихой за десять рублей в месяц на хозяйских дровах.

Как-то само собой установилось, что топить печь стал Андрей Заплатный, а варить похлебку Лука Ильич. Я был на побегушках, за продуктами. Михаил Егорович числился главным хозяином квартиры и вел дела с Ловушихой.

По первому снегу приехал сам хозяин дома лоцман Ловушкин. В широко распахнутые ворота со звоном бубенцов влетела лихая тройка. Кучер соскочил с козел и помог работникам выгрузить из кошевы пьяного Евлампия Ловушкина.

Вслед за тройкой подъехали четыре подводы с добром, награбленным хозяином в счастливую навигацию.

Я глазел на обоз ловушкинского добра. Андрей Заплатный ткнул меня в бок:

— Ты, бурлачок, что привез из Верхокамья? Ничего? Одни вши! Учись у добрых людей, как бурлачить.

— Отруби руку по локоть, кто не волокет! — высказался Лука Ильич.

— Ты, старец божий, много ли наволок? — спросил Заплатный.

— Я? Ничего.

— Ну и помалкивай.

— Знаю. Самого меня жизнь до седых волос, до слепоты изволочила.

К нам в мастерскую привезли двери и разные рамы с судов для ремонта. Где угол сгнил, где надо заменить филенку, где переставить горбыль, где в рамах углы расшатались. Углы мы «садили» на клей да еще крепили шурупами.

— На реке сыро, — учил меня Лука Ильич, — клей от сырости размокнет, а шуруп, он, брат, медный, не размокнет.

Вместо дюймовых шурупов нам со склада давали двухдюймовые. Приходилось укорачивать их — обрубать зубилом. Пристроился я в сторонке с обрубком железной балки вместо наковальни и рубил. Прижмешь шуруп зубилом к наковальне, ударишь молотком, и… отрубленный конец с визгом летит направо, а шуруп влево, в стружку. Попробуй его найти. Положишь шуруп к себе головкой, стукнешь молотком — отрубленный конец летит в стружку, а шуруп прямо в живот. Больно до слез.

В конце дня кто-то заговорил со мной «под руку», я ударил неточно и сломал зубило. Лука Ильич побранил меня, по своему обыкновению, и отправил в слесарку.

— Иди, Михалка заправит.

Я спустился в слесарку. Кондряков работал у горна. Двое парней качали меха. В горне алела железная полоса.

— Дядя Кондряков, — попросил я, — нельзя ли заправить зубило?

А он даже не взглянул на меня. Вытащил клещами из горна железо, положил на наковальню, и парни с двух сторон заработали кувалдами. Во все стороны сыпались крупные искры. Один из парней огрызнулся:

— Не мешайся, шибздик!

Положили в горн новую полосу. Я опять попросил:

— Михайло Егорович! Мне бы зубило исправить. Сломалось.

Кондряков закурил и стал клещами перевертывать полосу в горне.

— Зубило мне надо исправить, — не унимался я.

И совсем неожиданно Кондряков обложил меня настоящим бурлацким матом. Никогда я от него не слыхал такой ругани. Не знал, что и подумать. Отошел от горна и сел от обиды на кучу железа.

Когда отковали вторую полосу, Кондряков сказал:

— Ховрин, давай зубило!

Я отдал. Он нагрел зубило в горне, заправил на наковальне, потом накалил добела и бросил в ведро с водой. Вода зашипела.

— Бери! — крикнул Кондряков. Я вытащил из воды свое несчастное зубило и исподлобья взглянул на Кондрякова. Он посоветовал мне:

— Никогда не говори под руку. Слышишь? Пошел отсюда!

Я бегом пустился в свою столярку. Когда мы после работы пришли домой, клеть оказалась открытой.

— Воры! — вскрикнул Лука Ильич.

— Что у тебя воровать-то? — со смехом сказал Заплатный. — Пилу беззубую?

В клети оказались новые квартиранты. У печи за перегородкой, где до этого спал Заплатный, поселился водолив с баржи дядя Афанасий с женой и годовалым сыном.

Хотя и стеснили нас эти сожители, и ребенок часто ревел, но зато стало у нас куда уютней, большая клеть приняла жилой вид. Луку от печки отставили. Кухарить стала жена водолива тетка Домна.

Маленький Илюшка начинал ходить. С Андреем Заплатным у него установилась особенная дружба. На обезображенного Заплатного незнакомому человеку и глядеть было жутко, а мальчишка больше всех тянулся к нему. В нерабочие дни Андрей Иванович из дому никуда не выходил. Все возился с Илюшкой, который с рук его не слезал.