Александр Спешилов - Бурлаки

Перед избой, бывало, мы с ранней весны всю полянку вытопчем, а сейчас даже тропинки нет.

У меня комок подступил к горлу. Ведь в этой избе я родился, провел детские годы. Отсюда я ушел в самостоятельную жизнь. Только в прошлом году был здесь на побывке.

— Пошли, Андрей Иванович! — Не оборачиваясь на разрушенное и покинутое родное гнездо, я зашагал по улице поселка. За мною молча шел Заплатный.

Мне и улица показалась мертвой. Ни одного человека. Никого. Даже собаки не лаяли. Я хотел зайти к Паньке Рогожникову и у него узнать, в чем дело. Но и их изба оказалась заколоченной. Попалось еще несколько пустых домов.

На выходе из поселка мы увидели старушонку, которая сидела у ворот и просила милостыню.

— Бабушка! — спросил я ее. — Куда народ-то весь девался?

— И не говори, — ответила она. — Зимой-то Микола Большеголовый приезжал. Своих-то ребят да и соседей сомустил в Сибирь переехать на жительство… В Сибирь. Там, говорят, золотое дно. Вот все и уехали… У Большеголовых-то парень, который старший-то, говорят, потерялся. Хворый уехал осенью куда-то. Сгинул, наверно, в городе… Аннушка шибко ревела, сынок…

Слушать старуху я уже больше не мог… Сунул ей мелочь, какая попалась под руку в кармане, и, сдерживая слезы, чуть не бегом побежал прочь.

На мое плечо опустилась тяжелая рука Андрея Заплатного.

— Стой! От себя не уйдешь, парень. Ты не думай, я тебя жалеть не буду! Не стоишь этого! Почему ничего домой не писал из города? Вот мать и подумала, что ты сдох, сукин сын!

— Чего лаешься? — огрызнулся я.

— Бить тебя надо как Сидорову козу!

— Что мне сейчас делать?

— Что? В поселке у отца есть, наверное, разные приятели, не такие обалдуи, как он сам. В Сибирь за счастьем поехал! Да там такая же каторга, как и здесь… Не отец, так мать, конечно, будут с кем-нибудь переписываться. Ты не знаешь материнское сердце. Она до смерти не успокоится… Распустил слезы, сопляк! Не забывай, что мы с тобой пока бурлаки. Я машинист, а ты рулевой. Расстраиваться нашему брату некогда.

Вскоре на рейд приехал пристанский водолив и сообщил новый адрес моих родных. Отец с семьей забрался на Амур, где и поступил служить лоцманом на пароход. Я в тот же день написал им большое письмо, послал матери весь задаток, полученный на рейде.

Настала пора сенокоса. Сезонные рабочие — деревенская беднота — с завистью глядели на Каму, где колыхалось целое море зеленых трав на угодьях графа Строганова. Вечерами собирались на берегу и судачили о земле, о покосах. Обычно больше всех шумел невзрачный мужичок Захарка. Говорил он скороговоркой, не умолкая и не слушая других.

— Травы, травы какие! — шумел Захарка, показывая рукой за Каму. — Косить пора, косить! Чего ждут?

Его сосед по деревне, Федот Сибиряков, степенно вставил:

— Зачем графу торопиться? Привезут машины и в один уповод все снимут. Косилка, как бритва… Она…

— Какая Палестина покосов! — не унимался Захарка. — На сорок верст! Мне бы десятинку-другую. Был бы я сыт, и брюхо арбузом…

На другой день никто из местных жителей не вышел на работу. Как очумелый бегал по берегу приказчик, нас допрашивал, не знаем ли, почему ушел народ, чем недоволен. Заплатный ухмылялся. Недаром он после спора о земле всю ночь проговорил на баркасе с Федотом и Захаркой.

В следующую ночь, на вторник, Заплатный дома не ночевал. Явился только утром — живой и веселый. А я на зорьке удил с кормы баркаса ершей. Заплатный пошутил:

— Рыбак душу не морит, рыбы нет, так хрен варит…

— Где был, Андрей Иванович?

— Будешь много знать, скоро состаришься… Видишь, лодки идут. Спроси на первой, может быть, и поймешь, где был механик Заплатный.

Удильщики никогда не обращают внимания на то, что делается вокруг. Им некогда, они увлечены своими удочками. Так получилось и со мной. Только сейчас я увидел, что около берегов на веслах и бечевой поднимаются вверх десятки переполненных народом лодок. Когда первая подошла к баркасу, я крикнул:

— Куда путь держите?

Бойкий женский голос ответил:

— Травушку косить. Графскую. Будет, попользовались.

— Понял, Ховрин? — спросил Заплатный. — Народ сам свое берет… Ну и будет заваруха!

Лодки все шли и шли. Проехала беднота, за ней потянулись и жадные богатые мужички. В одной из лодок сидел даже строгановский дьякон. Обгоняя других, мчался на рыбацкой душегубке наш Захар…

За один день крестьяне выкосили всю траву на графских покосах и для верности перевезли ее на свою сторону, на свои «восьмушки».

Возобновилась работа на рейде. Захар как-то расхвастался вечером у костра:

— Эх, и травушку я отхватил у Черторовины! Один листовник. Можно лошадку кормить. У нас на дедовщине растет бадажинник один да дудка, а тут, здорово живешь, листовник попал — сено первый сорт.

— Будет хвастать-то, — остановил Захара Федот Сибиряков. — Вчера Манька мне хлеб привозила. Сказывала, в земскую управу прискакал из Никольского управитель. В суд подает на общество. Как бы тебе сено-то обратно отдать не пришлось.

Захар поднес к носу Федота два кукиша:

— А это не хочешь?

— Дурак! — возмутился Федот. — Чего на меня-то окрысился? Не я придумал — Манька сказывала.

— Все общество не засудят, — наставительно объяснил Заплатный. — Всегда надо скопом дела делать. За свою жизнь да свободу всем вместе бороться. Поодиночке ничего хорошего не выйдет.

— Правильно! — поддержал Заплатного старик крестьянин, выколачивая о колено самодельную трубку. — Нам с бурлаками надо союз держать. А покуда — какая у нас свобода? Нету ее. Ничего нету — ни земли, ни работы. Одна видимость. — Старик махнул рукой. — Эх-ма! Что Никола Романов, что хрен Керенский — один лешак!

Лазаревский приказчик по приказу своих хозяев дал нам расчет. Мы снова оказались на мели. Заплатный не унывал.

— За такое дело не грешно и в безработных походить! За компанию с нами уволили Захара и Федота Сибирякова.

Мы с Захаром устроились в паромщики на земский перевоз, а Заплатному удалось поступить машинистом на паровую мельницу Кузьмы Новикова.

— Когда руки есть, нигде не пропадешь, — поучал меня Андрей Заплатный.

Паромщики жили в землянке с единственным окошком на реку. Каждое утро будило нас раннее солнышко. Умывшись, мы разводили костер, согревались чайком в ожидании пассажиров.

Частенько из-за Камы кричали и по ночам:

— Перево-о-оз! Лодку!

— Уснули, черномазые!

Ночных пассажиров приходилось перевозить мне, как самому молодому. В большинстве это были беглые солдаты. Бывало, что вместо пятачка я получал за перевоз одно солдатское спасибо.

Ночью разводил потухший костер, и мы с перевозчиками до утра слушали рассказы солдат о войне. Говорили они о том, что российское войско самовольно бежит со всех фронтов, что удержать этот поток невозможно, и объясняли: