Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай

Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.

– Ну, я пойду, – говорит лейтенант и остается на месте.

– Она еще маленькая, – говорит Эйжбета. – Рано ей. Хотя-а…

– Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.

– А мне аж двадцать первый пошел! -ухмыляется Добров. – Старик! Молчат.

– Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со

Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.

– Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…

– Добрый вечер! – вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.

– Сегодня ты, как с картинки, – говорит он. – У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.

– Я нашла значительно больше! -она загадочно улыбается, снимает пальтишко. – Умираю, есть хочу.

Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.

– Чего молчите? – говорит с набитым ртом.

– Не спеши, – замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.

– Откуда?

– Догадайся!

– Вы? – обращается к Доброву.

– Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.

– Отрываете от себя?

– Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… – и смеется.

Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:

– Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! -поет она. – Вкусно-оо!..

Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.

– Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.

У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.

– Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! – И уже серьезно: – Хотя – да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. – Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.

– Я серьезно… – тихо говорит лейтенант.

– Я тоже, – не поднимая головы, говорит Яна.

И снова молчание.

– Как жить будете? Войне не видно конца, – лейтенант встает, берется за ручку двери. – Мы еще вернемся к этому… – хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. – Подумайте. -Стоит в дверях.

Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.

– Ты не спеши отказывать, – говорит мать. – Подумай.

– Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.

– Володя любит тебя.

– Мама-аа! – взрывается дочь. – Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!

В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, -место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-

снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же – раздирающий душу вой летящих бомб…

Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.

В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело – нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.

Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.

А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…

Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.

Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:

– Только что взяли Доброва!

– Куда? – не понимаем мы.

– СМЕРШ! – и весь трясется.

Я начинаю догадываться, а Юрка -он ведь не в курсе.

– Это что означает?

– Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…

– А ты чего переживаешь? – спрашивает Никитин.

– Не трогай его, – говорю.

– Что теперь будет? Что будет?! -Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.

– Кто-то донес, – говорит Никитин.

– Ты не проговорился? – спрашиваю.

– На самого себя?!

– Интересно, кто-то еще знал?

– Мне не докладывали! – Сергей смотрит перед собой опустошенным взглядом в никуда.

Молчим. На лицах отблески пожаров, над головами гудят «юнкерсы», горит Волга – столб черного дыма упирается в небо.

Сидим под кирпичным дымарем, размышляем, как спасти Сережу.

– Ты-то в чем виноват? – спрашивает Никитин. Он принимает самое активное участие.

– Виноват! Виноват… – шепчут губы Сергея. – Дурак.

Молчим.

– Может, обойдется? Молчим.

– Слушай! – вскипаю я. – Идея! Поговорим с Ефросиней – она могущественный человек. Она все может! Если сделала тебе увольнение до утра, значит…

– Ее убрали, – безвольно машет рукой Сергей. – Проворовалась.

Теперь, когда исчерпаны всевозможные варианты по спасению друга, молчим.

Слава Богу Яны не было дома. Тяжело дышу, слова не могу выговорить -оставшиеся пятнадцать минут обеденного перерыва решил смотаться к Яне с этим печальным сообщением.

Эйжбета Даниловна усаживает меня, обеспокоенно смотрит.

– По твоему лицу вижу: что-то случилось?

Утвердительно киваю головой.

– Говори!

– Позавчера ночью арестовали Доб-рова…

Женщина ахает, опускается на стул, руки плетью повисли вдоль тела.

– За что?

Немного отдышался и теперь уже спокойно:

– Если у вас еще остался овес… Его немедленно спрячьте… Лучше выбросите.

Лицо становится белее мела, руки трясутся.

– Я как чувствовала. Значит, он это, -не смеет выговорить то страшное слово. – И Яна тоже… Ей не нравилось, что он это…

– Ну, побегу.

– Как это случилось? – губы запрыгали у Эйжбеты Даниловны, вот-вот разревется.

– Потом. Я опаздываю. Может, вечером…