РАФАЭЛЬ САБАТИНИ - Торквемада и испанская инквизиция

Затем верхом на мулах, покрытых траурными попонами, ехали почтенные инквизиторы, сопровождаемые всадниками в черных плащах с белыми крестами на груди – представителями Святой палаты, членами трибунала.

Перед ними несли стяг инквизиции, представлявший собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом. Оливковая ветвь – эмблема мира – символизировала готовность инквизиции проявить милосердие к тем, кто искренним раскаянием и признанием заслужил прощение Святой матери-церкви. Столь широко демонстрируемое милосердие, как мы уже убедились, могло состоять в удушении перед сожжением или, в лучшем случае, в пожизненном заключении, конфискации имущества, бесчестии детей и внуков осужденного.

Меч оповещал об альтернативе. Гарсиа Родриго утверждает, что он свидетельствует о медлительности инквизиции в расправе с врагом. Если так, то выбранный символ поистине курьезен; но в любом случае в действиях Святой палаты трудно усмотреть медлительность.

Процессию замыкали гражданские судебные чиновники и их альгвасилы.

В таком порядке мрачный кортеж приближался к площади перед кафедральным собором. Здесь были установлены два обтянутых черной материей помоста для церемонии, богохульно названной «актом веры».

…Узников возвели на один из помостов и усадили на скамьях, установленных поднимающимися рядами: на верхних рядах всегда оставляли место для тех, кого предстояло передать в руки гражданских исполнителей, – по-видимому, с той целью, чтобы их лучше видели толпившиеся внизу зрители. Каждый из обвиняемых сидел между двумя монахами-доминиканцами. Шесты с укрепленными на них манекенами устанавливали сбоку от скамеек.

На другой помост, где находился алтарь и стояли стулья, поднялись инквизиторы со своими нотариусами и финансовыми инспекторами, сопровождаемые стражей.

Покрытый вуалью крест поставили возле алтаря, зажгли свечи, развели кадило, и, едва вознеслось сладковато-едкое облачко ладана, началась месса.

В заключение церемонии осужденных пылко убеждали раскаяться и заключить мир со Святой матерью-церковью, чтобы спасти свои души от вечных мук, на которые в противном случае инквизиторы обязаны были их осудить.

Когда проповедник умолк, нотариусы Святой палаты города Толедо начали зачитывать преступления каждого из обвиняемых, подробно описывая конкретные формы, в которых выражалась приверженность подсудимых иудаизму. Едва называли очередное имя, узника выводили вперед, ставили на табурет и зачитывали приговор ( позднее табурет был заменен клеткой ).

Не требуется богатого воображения, чтобы понять душевное состояние участников церемонии – того покрывшегося мертвенной бледностью бедняги, взмокшего от холодного пота, объятого ужасом затянувшейся агонии, которая могла повергнуть в трепет самого стойкого из сидевших на скамье подсудимых, ошеломленного жизнерадостным сиянием августовского солнца – прощальным милосердным прикосновением Природы – и пристальными взглядами тысяч глаз, сочувствующих, ненавидящих, жадно наслаждающихся картиной невиданного прежде зрелища. Или, быть может, чувства той несчастной женщины в полуобморочном состоянии, поддерживаемой сопровождающими доминиканцами, которая пытается сохранить ускользающее мужество и выдержать неописуемую муку неутешительных слов обещанного безжалостного «милосердия»…

И все это – «Именем Христа»!

Чтение приговора подходит к концу и завершается фразой о том, что церковь не в силах помочь преступнику, отказывается от него и передает гражданским властям. Наконец наступала пародия заступничества, или ходатайства: дабы не навлечь на себя обвинение в нарушении нормы, инквизиторы просили гражданских судейских чиновников о том, чтобы не была пролита кровь осужденного и не были нанесены травмы его телу.

Вслед за этим обреченного уводили с помоста и его принимали конвоиры гражданских властей, представитель которых бормотал короткие слова приговора. Затем осужденного сажали на осла и поспешно увозили из города к месту сожжения в предместье Ла-Дехеса.

Посреди поля возвышался огромный белый крест; вокруг него были установлены двадцать пять столбов с уложенными возле них вязанками хвороста, а толпы праздных зевак волновались в нетерпении, ожидая начала представления.

Осужденного привязывали к столбу, и доминиканцы вновь приступали к своим уговорам. Они размахивали распятием перед его полными ужаса глазами и призывали сознаться, раскаяться и спасти душу свою от мук вечного ада. Они не оставляли его, пока хворост не занимался трескучим огнем, языки которого постепенно охватывали сложенные вязанки и начинали лизать босые пятки еретика.

Если он делал признание, отступая перед душевными или физическими страданиями, доминиканец подавал знак, и экзекуторы подбегали к костру и быстро душили осужденного. Если же муки физические не могли одолеть его религиозных убеждений, если он оставался твердым в своем намерении умереть медленной, ужасной смертью – смертью мученика за веру, которую считал единственно истинной, доминиканец покидал его, расстроенный этим «дьявольским упорством», и бедняга оставался умирать в мучительной агонии на медленном огне.

Между тем под прозрачным безоблачным куполом неба страшная работа служителей веры шла своим чередом «Именем Христовым». Один за другим обвиняемые выслушивали приговоры, пока последняя из двадцати пяти жертв не оказалась в руках гражданских исполнителей. В лугах Ла-Дехеса пылало столько костров веры, что могло показаться, будто христиане мстят своим врагам такими же человеческими факелами, какие те некогда жгли в Риме.

Шесть часов, сообщает Ороско, ушли на проведение действа, от которого кровь стынет в жилах – суд Святой палаты неизменно и во всем придерживался помпезной торжественной медлительности и той хладнокровной невозмутимости, что предписывались создателем «Directorium» – «simpliciter et de plano» ( Просто и последовательно» (лат.) ), – чтобы поспешность не привела к непростительному нарушению установленных норм отправления «правосудия».

Лишь к полудню последняя из двадцати пяти жертв запылала на лугах Ла-Дехеса.

Инквизиторы со своей свитой спустились с помоста и направились в собор, чтобы продолжить труды праведные на благо христианства.

В тот день им предстояло заняться еще одним очень важным делом, требующим исполнения совершенно иного ритуала, нежели тот, которым они руководили утром.

В данном случае подсудимых было всего двое, но оба являлись духовными лицами. Один из них – приходской священник из Талаверы; другой – королевский капеллан. Обоих признали виновными в приверженности к иудаизму. Их привели на аутодафе в полном церковном облачении, словно на праздничную мессу. Поднявшись на платформу для подсудимых, они оказались напротив другого помоста, на котором восседали не только инквизиторы со своей свитой, но и епископ в сопровождении двух высокопоставленных иеромонахов – аббата монастыря Святого Бернарда и аббата монастыря из Сислы.