Норман Мейлер - Вечера в древности

Разумеется, к этому моменту я был настолько погружен в сердце своей матери, что мог обходиться без посредничества отца. И вот я увидел его так, как видела его моя мать, узнал плотскую связь и удовольствие их брачных уз и понял, что моя мать наслаждалась любовью моего отца больше, чем ей хотелось бы, в сущности, они были прилеплены друг к другу. Поэтому мой отец — и отчасти в этом заключалась причина его боли — должен был хорошо представлять себе, что, когда он был в ней, моя мать наслаждалась всеми богатствами Египта, однако с таким низменным вожделением, что удары их тел друг о друга отдавались в ее ушах, как чавканье прибрежной грязи. Оттого никогда не было такого случая, чтобы она не ловила момент, чтобы изменить моему отцу с моим прадедом. В объятиях Мененхетета за одну ночь она узнавала больше Богов, чем видела за год с моим отцом. Возможно, запах Мененхетета, будучи запахом благовоний и таким сухим, как далекая пыль, что лежит на самых одиноких скалах, выжженных солнцем, был чужд ей, но он мог быть разными людьми. После она говорила Нефхепохему (поскольку мой отец всегда понимал, что отчасти в этом состоит ее наслаждение, со всей мстительностью старшей сестры — рассказать, да, рассказать ему), что она не только отдалась Мененхетету, но что ее дед уподобился Фараону, и поэтому она могла чувствовать себя Царицей Фараона, тогда как со своим мужем, ах, мой дорогой, это всего лишь твоя низменная привлекательность! С ним она чувствовала себя так же хорошо, как хорошо полю под дневным солнцем, но при этом она не видела ничего лучше крестьян, разбрасывающих семена. Говоря это, она совала свою полную грудь в его голодный рот, перед этим порядком пересохший от услышанной правды ее признаний, и мой отец с жадностью начинал сосать ее, как младенец, как младший брат, как уязвленный муж, и сжимал ее ягодицы с отчаянием любовника, способного проявить силу, но не искусство своей страсти. Хатфертити начинала мяукать, подражая голосу своей любимой кошки, и схватив его несчастный, наполовину поднявшийся маленький член, слабый в этот час, начинала втягивать его губами и выпускать из своего рта, а ее совершенно расслабленный, сладкий в своей искушенности язык был способен сказать и говорил ему, как она делала это и многое другое Мененхетету, и она пробовала густые извержения моего отца и сосредоточенно и лениво растирала их по своему лицу и грудям, а в воздухе пребывал запах слюны его рта и ее рта, и всех других ртов в тех узах, что все еще намертво связывали их и напоминали им о тех радостях, что они познали, когда ей было пятнадцать, а ему тринадцать, и они занимались этим во всех укромных местах. В те дни она считала, что изменяет своему деду со своим братом. Теперь же она изменила им обоим, и даже я, подобно им, жил в богатстве плоти моей матери, когда Фараон пребывал внутри нее, исполненный празднества нашей Свиньи, наш добрый Фараон, Рамсес Девятый, необычно радостный после того, как послушал истории Мененхетета. Подобно Усермаатра, теперь Птахнемхотеп ощущал сонмы Богов в Своем теле. Воодушевленный этими бесчисленными взлетами, мой отец прилепился к телу Хатфертити, но ему, моему бедному отцу, приходилось целовать ноги и ягодицы Фараона на протяжении всех этих семи лет, да, поля и небеса всех Его подданных и Его предков были соединены, когда мой Фараон схватил налитую, готовую взорваться плоть Хатфертити и извергся из самого истока Нила, Птахнемхотеп поднялся, оставив позади пороги, и ощутил, как мощным потоком низвергается в устье Дельты, чтобы быть похороненным там, в Великой Зелени, вместе с Хатфертити, стонущей под ним, подобно львице. Потом Он закончил, а она все еще металась в неистовстве, способном затопить берега любой реки, и запечатала Его рот поцелуем.

В ознобе, всегда охватывавшем Птахнемхотепа после извержения, Он почувствовал отвращение к этой низкой женщине, жене Его Смотрителя Ящика с красками для лица Царя, супруге слуги (с ног до головы покрытой плотью этого слуги), и ее губам, прилепившимся к Его губам, словно слизь, появляющаяся при варке костей — все в ней было отвратительно Ему, но соединение было полным, как настоящая женитьба, с условиями договора, записанными на папирусе. Словно их рты были скреплены такими брачными печатями, подразумевавшими рабство, погребение в одной гробнице, соединение Его Двойного Трона с ее неутолимой алчностью.

Так, вместе с Его наслаждением, холод Его мыслей тоже вошел в мое сознание, но уже не от моей матери, нет, со мной говорило сердце Фараона, и его слышала ночь, оно звучало в ночи, в боли моего отца, превратившейся в открытое ухо. От своего отца я узнал о его чувствах, а знание о том, что его презирают, удвоило боль моего отца.

Однако Хатфертити не знала ни одного из этих мрачных движений души ее Фараона, но лишь бремя Его власти. Она исполнилась Его царственной усталости. Никогда прежде не испытывала она к мужчине такой нежности. И я ощущал эти ее чувства с такой ясностью, словно она говорила о них, и понял — если вообще когда-то сомневался в этом, — что значит обладать двумя разными глазами и двумя ушами, двумя руками, двумя ногами, двумя губами для вкуса (одна для хорошего вкуса, другая — для дурного), двумя ноздрями для дыхания (Боги с одной стороны, Богини — с другой), а также и то, что Египет — страна, состоящая из Двух Земель, соответственно у Фараона была Двойная Корона и Двойной Царский Трон, у Нила — два берега, что есть день и ночь, и так же мой ум был способен принимать мысли двоих людей сразу. В объятиях Птахнемхотепа моя мать пережила самые упоительные минуты любви в своей жизни, даже слаще любви ко мне, тогда как чувства Фараона теперь лихорадила ярость из-за властного наслаждения, что давали Ему прелести этой женщины, эта печать ее губ, ее крепкое тело, мягкое в каждом уголке, который можно было сделать Своей добычей, даже острое касание жестких волос, росших, подобно листве на влажном мясе, между ее бедер, ее притягательность раздражала Его. Он снова овладел ею со всем искусством, приобретенным в Своем маленьком гареме из десяти принцесс, каждую из которых, Он мог сказать, Он знал гораздо лучше, чем Усермаатра любую из сотни Своих. И, конечно же, не было ни одной ласки, которую бы Он не познал, но Ему не было дано ощутить хотя бы подобие присутствия Богини, которой Он мог бы поклоняться, а Хатфертити вовсе не была Богиней, но она пробуждала в Нем такое ненасытное вожделение, которого Он никогда не знал за время тех семи разливов Нила, что случились с момента Его восхождения на Двойной Трон. И пока Он ласкал ее плоть, Птахнемхотеп думал не столько о ней, сколько о Мененхетете.

В ознобе, последовавшем за Его извержением, Он вновь увидел, как могучий член Усермаатра входит во врата между ягодиц Его Управляющего Садами, и это воодушевило Птахнемхотепа. Со вдохом через одну ноздрю Он обрел крепость, но с тем, что вошло через другую, Он ничуть не преисполнился превосходства перед Мененхететом, поскольку теперь Усермаатра входил и в Него, пусть даже лишь посредством языка Хатфертити, вновь заигравшей свою музыку. Теперь, ощущая под одной рукой ее влажную грудь, а под другой — расселину ее ягодиц, вспоминая вид ее раскрытых бедер, какими Он увидал их в свете пламени масляной кадильницы, когда Боги сияли во влажной плоти среди ее волос, Он познал второе наслаждение, и Его жизнь вздрогнула внутри ее живота и начала вытягиваться, уподобляясь Нилу, и заполняться мраком, словно Дуат. Точно Божественное покрывало мощь члена Его предка Усермаатра покрыла Его собственный член. Вероятно, в тот момент Его Тайное Имя открыло дверь, и Боги вошли и вышли из Него во второй раз. Ибо в миг, когда Он извергался, мимо Него пролетела Лодка Ра. Внизу дрогнули Две Земли. Он посмел говорить с Богами с тела жены слуги, и в то мгновение, когда эта ужасная мысль пронзила Его сознание, моя мать вновь увидела огромный каменный обелиск, что мы встретили в то утро на реке, и ощутила в своем животе силу тех мужчин, что гребли вверх против течения, преодолевая громадный вес каменной глыбы, ибо меч Птахнемхотепа походил на тот обелиск и обладал золотым наконечником. В его блеске она поднялась по небесной лестнице.