Норман Мейлер - Вечера в древности

Я поднес цветок к носу, другой рукой касаясь Ее ладони, и почувствовал, как по его лепесткам ко мне поднимается Ее грусть. Не знаю, нравилась ли Она мне, но из той музыки, что звучала в Ее сердце, столь отличной от моей, одна нота, наверное, была для нас общей. Ибо мы чувствовали одинаковую печаль.

Так мы сидели, держась за руки, и на меня вновь нахлынули воспоминания о Битве при Кадеше. Она родилась после того дня, но жила в тени той битвы. Итак, как я уже сказал, я знал Ее горе. Я даже услышал Ее беззвучные причитания, когда Усермаатра и Нефертари изверглись в объятиях друг друга.

Притом что в Ее покоях не было окон, из которых было бы далеко видно, я все еще был так близок к мыслям Усермаатра, что вскоре почувствовал, что Он уже в пути, собственно, уже идет по дорожкам Дворца. Правду сказать, я так хорошо подготовился к Его приходу и был так спокоен, что не выпустил руки Маатхорнефруры, пока не услыхал Его шаги в соседней комнате. Затем наши пальцы разомкнулись, задержавшись на мгновение, как расходятся любовники после поцелуя.

Я ждал в смежном покое. Теперь с Ней был Усермаатра и держал Ее за руку. Я слушал. Никогда не ощущал я в себе такой нежности, как никогда ранее до такой степени не чувствовал себя столь отлично от мужчины, даже тогда, когда Усермаатра обращался со мной как с маленькой царицей. В такие моменты все во мне чудовищно сжималось. Чем сильнее Он заставлял меня чувствовать себя женщиной, тем больше я страдал как мужчина. Но теперь, словно крики наслаждения Нефертари оставили во мне незаживающую кровоточащую рану, я ощущал себя таким же умиротворенным, как Нил, когда воды разлива идут на убыль, и как никогда погруженным в тоску. Ведь река могла вобрать в себя и слезы всех, кто когда-либо плакал. Эта грусть еще более усилилась, когда Усермаатра взял Ее за руку. Ибо, несмотря на все Их вздохи и тяжкое молчание, я ощущал вероломство в руке Маатхорнефруры, лежавшей в Его ладони.

У хеттов, сказал я себе, четыре времени года, а не три. Потому и Ее рука как четвертый рот, а Ее сердце устроено более тонко, чем наши. Подобно изгибам в едва заметных углублениях, оставленных Ее пальцем в печени, которую Она так долго изучала, Ее жестокость должна быть столь же утонченной, как и Ее сердце. Я точно знал, что в эту ночь Она решила говорить о Битве при Кадеше и не проронит ни слова о Нефертари. И все же я был уверен, что еще до того, как Она закончит, полученная рана заставит Его страдать».

Здесь Птахнемхотеп прервал моего прадеда, и звук Его голоса пробудил меня от сладчайшей праздности, в которую я был погружен. Ибо голос моего Отца был хриплым, будто Он восстановил Свои силы, но спешит воспользоваться ими до того, как вновь их лишится.

Он начал: «Ты не сказал, о чем думал Мой предок». «Не сказал», — согласился Мененхетет. «Знал ли ты Его мысли в тот час?»

Мой прадед кивнул. «Могу сказать, что силою чар Маатхерут я мог знать Его мысли».

Мой Отец был удовлетворен ответом, но чувствовал сильное волнение. «И Я тоже берусь утверждать, — сказал Он моей матери, обращаясь как к ней, так и к моему прадеду, — что пребываю во власти чар вашей семьи. Ибо Я также знаю Его мысли. Я тоже могу видеть, как Он возвращается в Колонны Белой Богини, и такое видение редко, но… — Птахнемхотеп помедлил, будто Его решимость была слишком дерзкой, — …сейчас Он идет по дорожке один».

«Я вижу это точно так же», — сказал мой прадед.

•«Тогда скажи Мне, правильно ли то, чем Я обладаю из Его мыслей. Мне кажется, что Он пытается, как и Я, вызвать перед Своим внутренним взором благородные свершения великих Фараонов, Своих предков. Он говорит Себе, что Аменхотеп Второй убил более ста львов. Он думает также о Тутмосе Третьем и о кораблях Хатшепсут. Теперь Он чувствует Себя несчастным, потому что Ему приходится пройти мимо зеркальной глади пруда, где Его голова ударилась о камень. При воспоминании об этом Он ощущает сильную боль в чреслах. Точно ли это?»

«Это в полной мере соответствует действительности», — сказал мой прадед.

«Его живот, — теперь мой Отец чувствовал Себя более уверенно, — переполняет боль. Он чувствует страх перед Тутмосом Великим. Камни Тутмоса переворачиваются в Его внутренностях. Затем Усермаатра спотыкается и чуть не падает, опьяненный колоби, которое Он пил с того часа, что провел с Нефертари. Многие Боги роятся в Его мыслях. И тем не менее Он принимается петь:

Мененхетет поднялся на ноги.

«Он пел эту песню?» — спросил мой Отец.

И вновь мой прадед кивнул.

«Но песня не прогнала Его страх, — сказал Птахнемхотеп. — Как только Он входит в залы Белой Богини, чтобы увидеть Маатхорнефруру, Его сердце, как у жеребца, начинает стучать в Его груди. И все это время Он повторяет про себя имя Кадеша. Грохот битвы отдается в Его сердце, покуда Он не ощущает Себя Фараоном с еще никогда ранее неведомой силой. Ему и вправду нравятся имена хеттских Богов, поскольку они напоминают Ему о Кадеше. Он произносит их про себя: Каттиш-Хапиш, Вализалиш. Это так?»

«Совершенно точно. Ты услышал все в полной мере», — сказал Мененхетет и, чтобы показать, как он тронут, перешел крытый внутренний дворик, преклонил колени и поцеловал землю у ног Фараона. Мой Отец с улыбкой счастья на лице в Свою очередь преклонил колени и взял Мененхетета за большой палец ноги.

И я узнал слово, означавшее для этих двух великих мужей все, что исполнено высшего совершенства. Этим словом была точность .

На этот раз вхождение в мысли Усермаатра не поглотило силы моего Отца, и Он вернулся и сел с моей матерью и со мной. И, несмотря на Его тяжелое дыхание, я уверен, Он был доволен Своим свершением. Звук дыхания в Его груди перестал напоминать бурю, и легким жестом руки Он попросил Мененхетета возобновить рассказ, который Он прервал. В тот момент я был счастлив тем, что вернулся мой Отец — пусть всего лишь с противоположной стороны крытого внутреннего дворика, и уже я снова слушал (именно так, как мне это нравилось) у самого входа в сон, и вскоре все голоса слились для меня в журчание.

«Могу поведать вам, — рассказывал мой прадед, — что, возможно, Рамсес вошел в Ее покой с Кадешем на языке, но когда Маатхорнефрура не стала Его упрекать, а наоборот — предложила в дар Свою руку, Он с облегчением присел в тишине и успокоился. Затем, к Его удивлению, Маатхорнефрура стала говорить о Битве и рассказала Ему то, что Она слышала о ней в детстве. Слушая из соседнего покоя, я вскоре решил, что нельзя было выбрать лучшей истории, более соответствующей настроению, царившему той ночью в Фивах, где на каждом перекрестке горели костры. Действительно, дыхание людей было ближе дыму Кадеша, чем в любой другой из вечеров, что я провел у Нила.