Норман Мейлер - Вечера в древности

Теперь рядом были Медовый-Шарик и Нефертари, и я взбирался, будто в моем распоряжении были руки Усермаатра, а голова Хер-Ра уподобилась моей собственной голове. Мне вновь было видение великих городов, которым предстояло появиться, и я понял, что, должно быть, сила Ка велика. Ибо так же как нежная сила цветка пробивает камень, так и сила Ка проявится со всей своей мощью, если его истинное желание встретит сопротивление. И таким образом, поднимаясь по лестнице, я мог судить о цели моего Ка по присутствию нашей силы. И вот я поднялся по этой лестнице из огней до того места в небесах, откуда можно было, подобно Осирису, взирать на предвестия всего, что ждет впереди, и пытаться повернуть бурю вспять еще до того, как она разразится. И все это время мною владел страх, что ни я, ни мой прадед недостаточно чисты для такой цели, и ни один из нас не смог бы предложить перышку лечь на чашу, что уравновешивает его сердце, чтобы оно пребывало в ней так же покойно, как покоится в нем знание добра и зла. Затем я увидел мою Ба, ту маленькую птичку с моим собственным лицом, которую не встречал с тех пор, как она улетела, когда мой Ка приблизился к своей гробнице. Теперь она была здесь, надо мной — душа моего сердца, подобно тому как Ка являлся моим Двойником, и потому Ба смогла сказать мне, что чистота и добродетель в глазах Осириса значат меньше, чем сила. Мененхетета не стали бы использовать потому, что он был хорошим человеком, но оттого, что он был сильным. Должно быть, Повелитель Осирис пребывает в столь же отчаянном положении, как и мы, когда Ему приходится набирать Свои Войска. Такой была мысль Ба, самой прекрасной части моего сердца.

Однако мой Ка ответил, что для Ка нет ничего важней знания своего предназначения, и я почувствовал это, когда взбирался по лестнице, но присутствию нашей силы. Я думаю, вся магия лежала у моих ног. Поднимаясь, я видел луну, и Осирис пребывал в ней, ожидая меня, и по одну Его руку сидел Хор, а по другую — Сет. Я приблизился к Лодке Ра. Все во мне пришло в движение, даже само Время.

Ибо теперь приближается комета. Меня хлещут порывы страшного ветра. Подступает еще не ведомая мне боль. Я слышу крик взрывающейся земли. В этом ужасе, огромном, как бездна, я все же ощущаю нечто большее, чем страх. Здесь, в центре боли, пребывает сияние. Да будет моя надежда на небеса равной моему неведению относительно того, куда я направляюсь. Второй ли я, или Первый Мененхетет, или порождение наших дважды семи отдельных душ и све-тов — едва ли я смог бы сказать, и потому не знаю, придется ли мне с ненасытной алчностью вечно трудиться среди духов зла или служить некой благородной цели, которую я не могу назвать.

Этим мне говорится, что я должен войти в силу мироздания. Ибо первый звук, исторгнутый волей, должен пройти сквозь основу боли. И вот, пребывая в таинстве моего первого дыхания, голосом новорожденного я издаю крик и вхожу в Лодку Ра.

Мы плывем через едва различимые пределы, омываемые зыбью времени. Мы бороздим поля притяжения. Прошлое и будущее сходятся на границах сталкивающихся грозовых облаков, и наши мертвые сердца живут среди молний в ранах наших Богов.

1972–1982

Искусство «слов-власти», как называли в Древнем Египте магию слова, открылось Норману Мейлеру рано. Он ворвался в американскую литературу в 1948 году, когда его роман «Нагие и мертвые», написанный безвестным двадцатипятилетним выпускником инженерного факультета Гарварда, почти три месяца продержался в списке бестселлеров и занял место среди классических произведений современной американской и мировой литературы о войне. В университете он серьезно готовился стать знаменитым писателем, но при этом в 1943 году получил почетный диплом бакалавра естественных наук по специальности авиационный инженер, и оглушительный успех его первого романа застал Мейлера в Париже, где он проходил стажировку в Сорбонне. Став звездой, он обнаружил, что не готов к этому положению. Ему казалось, что он состоит в секретарях у кого-то, кто носит его имя, и для того чтобы попасть к этому человеку, люди вынуждены сначала обращаться к нему.

За прошедшие шесть десятилетий Норман Мейлер написал двенадцать романов, более двадцати публицистических книг, его рассказы и стихи выходили отдельными сборниками, он писал пьесы и сценарии, был кинорежиссером и киноактером (например, у Ж.-Л. Годара в «Короле Лире»), владельцем собственной киностудии. К 25-летию литературной деятельности была издана антология его произведений, к 75-летию писателя — огромный сборник «Время, в которое мы живем». Отдельными книгами выходили интервью с ним. Сегодня «библиотеку» Нормана Мейлера составляют около сорока книг, каждая из которых углубляет наше представление не только об этом неизменно привлекательном таланте, но и об одном из самых ярких людей ушедшего века.

Казалось бы, Норман Мейлер — пример сбывшейся «американской мечты», «человек, сделавший самого себя». Однако он слишком неординарен и не укладывается в какие-либо клише. О чем, кстати, говорят и его высшие литературные награды — за две работы в жанре «публицистического повествования». В 1967 году его избрали членом Национального института искусств и литературы и Американской Академии искусств. Два года он был председателем ПЕН-центра США. Безусловно, это признание, но эти официальные его знаки не отражают роли Нормана Мейлера в американской культуре. На своем египетском романе, со свойственной ему иронией по отношению ко всем, кто на протяжении полувека пытался «вычислить» Нормана Мейлера, он написал мне: «Татьяне, чтобы она продолжала осваивать меня как предмет изучения». Конечно же, он знал, что всегда был далек от академических канонов и предметов. И хотя сегодня страсти, кипевшие вокруг всего, что выходило из-под его пера и было связано с ним самим, остались в прошлом, нельзя сказать, что его творчество уже получило взвешенную оценку.

Послесловие к одному из романов Нормана Мейлера, притом что роман этот, несомненно, принадлежит к наиболее значительным его произведениям, как и любая статья о таком крупном писателе, по сути, может быть лишь штрихами к портрету, попыткой наметить наиболее характерные черты его многогранного таланта и незаурядной личности.

В США нет другого писателя, который бы больше полувека вызывал столь противоречивые чувства. Именно чувства, и прежде всего потому, что сам он с первого романа был неотделим от его книг и героев. Мир, созданный его воображением, был настолько проникнут атмосферой жизни Америки, а драматические события ее жизни так естественно воспринимались в его видении, что постепенно, к середине 60-х годов, он стал органической частью этой атмосферы, зеркалом американского сознания, в котором страна узнавала себя. Он превратился в героя «Американского романа», о котором так много писала послевоенная критика, связывая надежды на его появление с блестящей плеядой ныне ушедших писателей, а после выхода «Нагих и мертвых» — неизменно с именем его автора. Того Великого романа, который так и не удалось создать ни одному из них, но который «написало» время, воплотившееся в книгах разных писателей, неповторимых осколках мозаики, из которых и сложилось лицо эпохи.