Норман Мейлер - Вечера в древности

Появилась новая еда, сдобренная множеством приправ, буйволиное мясо и гусятина, фиги и хлеб, всего по кусочку. Поразительно, как мало пищи требовалось, чтобы утолить недавно еще столь сильный голод. К примеру, я ощущал в своем желудке целый кубок пива, который поглотил незаметно для себя самого. Однако мне было так хорошо, что я не возражал против возможности небольшого опьянения и даже рыгнул (ощутив привкус меди кубка), а потом понял, что произношу окончание молитвы, положенной при прошении о еде. Так велико было желание заснуть, что я, как ребенок, пожаловался вслух, потому что на полу, среди этого отвратительного мусора из пелен, негде было лечь. Тогда-то я и рассудил, что раз уж Мени был достаточно добр, чтобы предложить мне пищу, предназначенную для его Ка, то он вряд ли будет возражать против того, чтобы я прикорнул рядом с ним, поэтому я вставил свой факел в кольцо и, забравшись к нему, лег рядом с мумией, не беспокоясь даже (настолько все мои члены уже погрузились в дремоту) о том, что моя нога лежала рядом с его ногой, где в открытой дыре гнездились скорпионы. Я же продолжал устраиваться и успел даже еще раз рыгнуть и подумать, что съеденное мною, хоть и хорошее, мясо вряд ли, однако, было с кухни Фараона, поскольку отдавало чесноком, который всегда с такой готовностью используют в дешевых харчевнях. Затем, уже на границе мира сна, который начинался так близко и простирался так далеко, я подумал о Мени, его добром сердце и любви ко мне, и печаль, мощная, как река слез, захлестнула мое сердце. Медленно, слыша свой вздох, я вернулся в сон, и он, из глубочайшего причастия дружбе, из владений своей могилы, принял меня. И мы ушли вместе: он — в Царстве Мертвых, и я — наполовину в царстве живых, и я знал, что ощутил все то, что должен был чувствовать он в час своей смерти.

В таком сне, думается, я проделал путь сквозь тень, что сходит на сердце, когда глаза закрываются в последний раз, и семь душ и духов готовятся вернуться на небеса или спуститься в подземное царство.

Холодные огни проносились перед моими невидящими глазами, когда они готовились покинуть меня. И они не взлетели мгновенно, но тронулись в путь чинно, подобно совету жрецов, все, кроме одного — Рена, Тайного Имени человека, который отошел немедленно, как будто небо прочертила падающая звезда. Все происходит так, как и должно происходить, решил я. Ибо Рен не принадлежит человеку, но приходит из Небесных Вод, чтобы войти в младенца в момент рождения, и остается недвижимым до тех пор, пока не приходит время возвращаться обратно. Хотя Тайное Имя и имеет определенное воздействие на человеческий характер, оно, несомненно, является самым отдаленным из наших семи светов.

Затем я прошел сквозь тьму. Имя ушло, и я знал, что следующий — Сехем. Дар солнца, он — наша Сила, он движет нашими конечностями, и я почувствовал, как он поднимается из меня.

Он покинул меня, и мое тело стало неподвижным. Я ощутил уход этого Сехема, и он был подобен закату на Ниле, что приходит со звуком трубы жреца. Сехем исчез вслед за Реном, и я был мертв, и мое дыхание улетело с последним отблеском заходящего солнца. В этот час облака на закатном небе отдают свой карминный свет. Однако с наступлением вечера темные облака остаются на виду, словно предвестие бурь, что придут на рассвете. Ибо Сехему придется задать свой зловещий вопрос. Как и Имя, он является даром Небесных Вод, однако в отличие от Рена, уходя, он может быть сильнее или слабее, чем когда впервые вошел в меня. Итак, вопрос был следующим: «Некоторые преуспели, достойно используя Меня. Можешь ли и ты утверждать это?» Таков был вопрос Сехема, и в наступившей тишине мои конечности напряглись, и последняя сила, которой могло хватить лишь на подергивание кожи, сжалась и иссякла. Угасание могло бы быть полным, если бы не ощущение бодрствования. Я ждал. Во тьме, беспросветной, не потревоженной и дуновением, бездыханной и потому неспособной вызвать движение мысли, настойчиво звучал вопрос Сехема. Достойно ли я пользовался им? И время текло неизмеримо. Прошел ли час или неделя, пока лунный свет поднялся из глубин моего тела? Птица со светящимися крыльями пролетела перед этой полной луной, и ее голова была подобна светящейся точке. Должно быть, то была Ху — эта прелестная птица ночи — создание с божественным умом, одолженным нам точно так же, как Рен или Сехем. Да, Ху — свет нашего разума, покуда мы живы, однако после смерти ей следует вернуться на небеса. Ибо Ху также вечна. Из ее распростертых крыл на меня сошло такое чувство, да, чувство такой нежности, какой я не испытывал ни к одному смертному и никогда не получал в ответ — в парении Ху пребывало какое-то грустное понимание меня. Теперь я знал, что она мой Хранитель и не схожа с Силой или Именем. Ибо возвращение моей Ху на небо не будет ни легким, ни беспрепятственным. Пока я следил за ее полетом, я смог заметить, что одно ее крыло повреждено. Разумеется! Хранитель не может так заботиться обо мне, не разделив со мной некоторых из моих ран и ударов. Вероятно, как раз когда ко мне вернулось понимание этого, тогда и Ху вспомнила о прочих своих обязанностях, потому что птица начала подниматься ввысь, кренясь в небе на свое поврежденное крыло, покуда не миновала луну, а луна не зашла за тучу. Я снова был один. Трое из семи моих светов наверняка отошли. Имя, Сила и Хранитель, и они никогда не умрут. Но что с прочими душами и светами — с моей Ба, моим Ка и моей Хаибит? Они не были столь же бессмертными. Наверняка они никогда не смогли бы пережить всех опасностей Царства Мертвых и таким образом им, возможно, придется узнать свою вторую смерть. После того как ко мне пришла эта мысль, мрак сошел в мое тело и я стал страстно ожидать появления Ба. Однако она не подавала никакого знака, что готова явиться. Ведь Ба, вспомнилось мне, может считаться госпожой вашего сердца, и в ее воле решать — говорить или не говорить с вами, так же как и сердце не всегда может простить. Возможно, моя Ба уже отлетела: некоторые сердца коварны, некоторые не могут переносить страданий. Затем я стал думать, сколько мне придется ждать своего Двойника, однако если я правильно помнил, Ка не должен появиться ранее семидесяти дней, пока не завершится бальзамирование. Наконец я был обязан помнить шестого из семи светов и теней. Это Хаибит. Хаибит — моя тень, несовершенная, как и предательские обрывки моей памяти — такова Хаибит — моя память. Однако я стал считать: Рен, Сехем и Ху, Ба, Ка и Хаибит. Имя, Сила и Хранитель, мое Сердце, мой Двойник и моя Тень. Кто мог быть седьмым? Я чуть не забыл седьмого. Им был Сеху, бедный дух, которому придется оставаться в моем спеленутом теле, когда отойдут все другие! Останки — не более чем отражение силы, словно лужи на берегу, когда вода отступает с отливом. Что ж, у Останков памяти не больше и не меньше, чем солнца в последнем вечернем свете.