Норман Мейлер - Вечера в древности

Вскоре мы доехали до места, где нам пришлось привязать лошадей, оставить колесницу и идти вверх по такой узкой тропинке, что нам приходилось почти карабкаться по круто уходящим вверх скалам. На самом деле мы взбирались с камня на камень и часто помогали друг другу, протягивая руку. Я был рад этому тяжкому подъему, поскольку Его истории о Фараонах, менявших имена на стенах храмов, оставили меня в замешательстве. Если я и верил во что-то так же твердо, как непоколебимы камни Храма в Карнаке, так это в то, что наш величайший Бог — Амон-Ра. Так как же могло случиться, что было время, когда Он уступил место другому Богу? А то, что Фараон этого Атона был забавного вида человечком с большим животом? — мое дыхание сбивалось больше от мыслей, чем от подъема.

Когда мы достигли вершины скалы, я ожидал, что на другой стороне нам откроется пустыня, однако вместо этого увидел лишь спуск в другую долину и каменистую тропу. Стоя на гребне, мой Царь указал назад на реку. „Там, близ Западных Фив, есть место, — сказал Он мне, — где не разводят ничего, кроме грабителей. Возможно, оно выглядит всего лишь бедной деревенькой, однако под каждой хижиной закопано богатство. Когда-нибудь, если эти воры чересчур Меня рассердят, Я срою это место и отрежу руки его жителям. Ибо они — грабители гробниц. Каждое семейство в этой деревне происходит от грабителя гробниц". Вскоре я понял, почему Он так говорит. Моя голова еще не отошла от историй о Тутмосе Третьем, Хатшепсут и всех Аменхотепах, а мой Рамсес уже говорил о Первом Тутмосе, Который пришел сюда посетить погребальные часовни Своих предков и увидел, как много их взломано и ограблено — украдена золотая мебель и прочие сокровища. Узрев такое надругательство над мертвыми Фараонами, Первый Тутмос громко воззвал к небесам. Ибо, когда Он умрет, и Его гробница может быть так же разграблена. Подобно Своим предкам, Он также может скитаться бездомным в Херет-Нечер. „Тогда, — сказал мой Рамсес, — Он пришел в эту долину".

Мы вместе разглядывали ее. Я раздумывал о том, не подземная ли река придала очертания этой местности. Потому что мне никогда не доводилось видеть более неровной земли. Перед нами было множество ям, которые переходили в более глубокие отверстия, под которыми открывались другие пещеры — многочисленные и обширные. Я мог ощущать, как когда-то сквозь них, обходя преграды, с ревом мчалась вода, вынося с собой песок и размягченную глину, пока не осталась одна скала. Теперь в этой скале были отверстия, столь же обширные, как Царские покои, и на полпути вверх многие отвесные стены в том беспорядочном нагромождении валунов и выступов представлялись обширными пещерами.

Затем мой Рамсес, Усермаатра-Сетепенра, рассказал мне, как этот Первый Тутмос нашел скалу с узким входом, до которого можно было добраться, лишь взобравшись по отвесной стене, однако внутри были пещеры, располагавшиеся одна за другой, и Он сказал: „Здесь Я построю тайную гробницу", — и поручил придворному Архитектору расширить пещеры, пока в скале не образовалось двенадцать покоев.

Камни из этих покоев вывозили в пустыню, а рабочим не оставили возможности рассказать кому-то о своем труде. Мой Рамсес больше ничего не сказал, однако я знал, что случилось с теми, кто там работал. Я слышал их молчание. „Никому не удалось найти место, где скрылся Царь Тутмос Первый, — сказал Усермаатра. — Даже Фараоны не знают места погребения других Фараонов. За любой из этих скал, высоко вверху на стенах, можно найти кого-то из Них, но в этом месте миллионы, бесчисленное множество камней. Не знаю — поэтому ли оно называется Местом Истины, но здесь будет спрятана Моя гробница".

Поскольку я жил в благоговейном страхе перед своим Фараоном, я не хотел слышать о Его тайне. Поэтому я собирался сменить тему разговора. И все же, как черную-медь-с-небес, меня тянуло возвратиться к этому разговору. Если, спросил я, эти гробницы так трудно отыскать, то как же смогли процветать грабители из деревни близ Западных Фив? Тут Он взял меня за руку и сказал: „Поцелуй Мои губы. Поклянись, что не будешь говорить обо всем этом. В противном случае считай, что твой язык вырезан из горла". Мы снова поцеловались, и я узнал, о Великий Рамсес Девятый, что значит жить в царственном теле Фараона, ибо вновь ощутил сияние у себя в голове, а бремя Его тайны легло на меня еще до того, как она была высказана, как только Его язык коснулся моего. Я познал жизнь своего языка и горячее желание никогда не терять его".

„Ни один Фараон не считал, что поступит мудро, позволив другим Фараонам узнать о месте Своего погребения в этой долине, — сказал Он. — И все же кто-то должен был знать. Иначе в случае ограбления гробницы, никто не обнаружил бы пропажи. Поэтому каждый Верховный Жрец узнавал о месте захоронения Своего Фараона, и перед своей смертью он передавал это знание следующему Верховному Жрецу".

Потом Он рассказал мне, как один Верховный Жрец во времена царствования Аменхотепа Четвертого открыл местонахождение одной гробницы семьям в деревне близ Западных Фив и разделил с ними добычу. Затем между грабителями произошла ссора. Святотатство открылось. „Люди из деревеньки воров, — сказал Усермаатра, — вселили такой страх в сердце Аменхотепа Четвертого, что Он изменил Свое имя на Эхнатон и перенес место Своего пребывания вверх по реке, на полпути между Фивами и Мемфисом".

Я не мог поверить, что воры могли наслать такое сильное проклятье, что их устрашился даже Фараон, однако, поразмыслив, решил, что эти грабители могли проникать в гробницы с помощью особых молитв, которые возносил для них Верховный Жрец, и я впервые понял, какое не святое преимущество скрыто в том, чтобы быть святым. И все же я не мог взять в толк — как эти воры из деревни воров могли коснуться мумии Фараона. Умер ли кто-то из них от страха, что разрывает твое сердце?

Ох, эта жара. Тропа была открыта последним лучам солнца, и мое тело начало гореть, как в лихорадке. А в тени меня знобило. День подходил к концу, а мы поднимались вверх, во вторую долину, в этом Месте Истины, что означало — если название было правильным, — что в действительности Истина горяча и уродлива. Солнце за следующим гребнем начало дрожать. Перед нами был высокий холм, вершина которого напоминала маленькую пирамиду на верхушке каждой гробницы в Городе мертвых, Рог — так назвал ее Усермаатра-Сетепенра, и теперь солнце зашло за Рог и исчезло.

Именно там, в глубоком сумраке этой последней долины, Рамсес Второй показал мне вершину камня, высокого, как обелиск. Он стоял не далее локтя от скалы и выглядел так, как будто был отколот от нее ударом молнии. Затем Рамсес Второй пролез в эту расселину и, с силой отталкиваясь спиной от стены и умело цепляясь руками и ногами за выступы скалы, не шире моего пальца, стал на моих глазах взбираться вверх, покуда не поднялся на высоту моего роста, затем в два, потом в три раза выше меня — такого зрелища я не ожидал увидеть в своей жизни, ибо Его белые одежды стали грязными от этих усилий, однако все это время Он удерживал на голове Свою Воинскую Корону и ни разу не снял ее. Раз или два мне казалось, что Он не сможет дотянуться до следующего выступа из-за необходимости обогнуть нависший сверху камень, который грозил сбить Его Корону, действительно, один раз она чуть было не свалилась, когда из одного очень трудного положения Ему пришлось откинуться далеко назад, и Корона начала крениться. Однако, поверьте, Он удержался за выступ одной рукой, а другой поправил Корону. Затем добрался до выступа в стене, где смог примоститься, как на насесте, и крикнул мне, чтобы я поднимался. Теперь Он был так высоко, как колонна в Храме Карнака, равная по высоте росту десяти мужчин, и я начал подъем с мыслью о том, что мой Царь — так высоко надо мной, как сама моя жизнь, но затем подъем оказался вовсе не так труден, как выглядел сперва, поскольку напоминал восхождение по очень неровной лестнице. Понемногу я стал любить эту скалу, к которой прижимался спиной, потому что мог на нее опереться, когда уставал от боли в пальцах от крошащихся выступов или от их острых краев, за которые приходилось цепляться, и сама скала передо мной стала мне столь же сокровенно близка, как расселина в теле мужчины или женщины. Я знал, что многими ночами она будет сниться мне, поскольку, цепляясь за морщины Его каменной кожи, я чувствовал себя ближе к Гебу, чем можно приблизиться к Богу без молитвы.