Александр Волков - Два брата (др. ред.)

— Чем я вас обманул? — глухо отозвался Алексей.

— Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал — сие все не раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?

— Никаких я черных слов про вас не говорил, — угрюмо возразил царевич.

Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.

— Так, по-твоему, я вру? — крикнул он, ударяя кулаком по столу. — Твоя полюбовница все нам открыла.

— Фрося?! — ахнул царевич, и лицо его побелело.

— Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!

— Фрося продала меня за царскую милость… — шептал, как в бреду, царевич.

«Ну что ж, — подумал он, — один конец!»

Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:

— Пишите, батюшка! Все открою!

— Признавайся, — сказал Петр, макая перо в чернильницу, — когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?

— Говорил: «Бог не так делает, как отец мой хочет!»

— Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?

Алексей, помешкав, ответил:

— Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.

— Так! А смерти моей ждал?

Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:

— Ждал!

— Может быть, даже умышлял?

Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.

— В сем неповинен! Чаял, само собой случится…

Петр горько усмехнулся:

— Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?

— Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто, хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.

— Живого меня от царства не отлучить! — гордо тряхнул головой Петр. — И ты б на меня живого пойти не осмелился!

Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.

— Ан нет, ошибаешься, батюшка! — неожиданно звонким голосом воскликнул он. — Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!

— Вот как! — протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.

«Стало быть, в сыне все-таки моя кровь».

— Иди! — приказал он сыну. — О судьбе твоей буду рассуждение иметь.

Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.

Прошло почти два месяца с тех пор, как была допрошена Афросинья. Царевичу казалось, что гроза пройдет стороной, не задев его, и что отец не склонен предпринимать против него крутые меры.

«Прощу Фросю… — думал царевич. — Она хоть и предала меня, но ведь из-за страха только. А страх перед батюшкой ох как велик!»

И царевич начал делать шаги к сближению с Афросиньей. Он заговаривал с ней почти ласково, напоминал о беспечальном житье в Эренберге.

Афросинья отвечала сухо, неприветливо. Восстанавливать прежнюю близость с опальным царевичем ей не было расчета.

Днем 14 июня к царевичу вошел дежурный офицер.

— Собирайтесь, ваше высочество! — коротко приказал он.

Алексей побледнел; книга, которую он держал на коленях, выпала из его ослабевших рук и с глухим стуком ударилась об пол.

— Собираться? Куда? — тихо спросил царевич, и губы его дрожали так, что он еле выговаривал слова.

— Вас велено перевезти в крепость.

— В крепость?! Но почему же? За что?.. Я хочу видеть батюшку…

— Не приказано, — ответил офицер.

— Но как же? Я должен хоть проститься с Фросей…

— Не приказано, — как автомат, повторил офицер.

Он стоял перед царевичем, руки по швам, грудь вперед, глаза холодные и строгие — точный исполнитель повелений царя.

Алексей понял, что просить и сопротивляться бесполезно.

Он огляделся, на глаза попалась Библия, лежавшая на столе. Он взял ее и шагнул к двери. Офицер одно мгновение поколебался, точно раздумывая, не отобрать ли книгу, но не решился: у него не было на это инструкции.

Алексей вышел во двор. У крыльца стояла карета. Царевича быстро посадили в нее, по бокам поместились два офицера. Алексея поразило, что стекла кареты были занавешены.

Безнадежное спокойствие овладело царевичем, когда его ввели в крепость. Он равнодушно вошел в низкую сводчатую камеру Трубецкого бастиона, сел на простую койку, прикрытую грубым серым одеялом.

Царевичу стало ясно, что решается вопрос о его жизни, что мечта обмануть отца и взять верх в борьбе за будущее России не осуществится никогда.

17 июня царевича привезли (опять в закрытой карете) в сенат. Здесь Алексея допросили о его отношениях к Абраму Лопухину, родному дяде по матери. Царевич оговорил Лопухина: показал, что тот вел о нем разговоры с иностранными дипломатами, уверял их, что весь народ стоит за Алексея.

Все яснее становилось с каждым днем, что на допросе в Москве Алексей многое скрыл, что против царя существовал обширный заговор и нити его тянулись к мятежному сыну.

Петр обратился к высшему духовенству:

«Я с клятвою суда божия письменно обещал своему сыну прощение и потом словесно подтвердил, ежели истинно скажет. Но, хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел и особливо замысла своего бунтовного против нас, однако ж мы желаем от вас, архиереев и всего духовного чина, да покажете нам истинное наставление и рассуждение: какого наказания сие богомерзкое намерение сына нашего достойно? И то нам дать за подписанием рук своих на письме, дабы мы, из того усмотря, неотягченную совесть в сём деле имели».

Сильно призадумались епископы, получив царское послание. Снять клятву с царя — что скажет народ? Как отнесется к ним Алексей, если ему удастся выпутаться из этого дела? Отказать же в снятии клятвы — разгневать грозного царя Петра… И они решили отделаться пустыми фразами из священного писания, которые царь мог толковать по своему произволу:

«Да сотворит господь, что есть благоугодно пред очами его… Сердце царево в руце божией есть… Да изберет ту часть, куда рука божия его преклоняет…»

Подписались три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита, два иеромонаха.

Петр плюнул, прочитав уклончивый ответ.

— Ой, бородачи! — сказал он. — Многому злу корень попы. Хитры: на ту и на другую сторону клонят! Ладно же: «Сердце царево в руце божией»? Значит, что ни сделаю, все от бога? Слышишь, Данилыч, прикажи с Алешкой обращаться, как с преступниками по уставу положено.

— Не слишком ли круто, ваше величество?