Инна Сударева - Ловите принца! (Щепки на воде)

Потом сорвался с места, пихнул в сторону кухонную девчонку с посудой в руках — тарелки, миски, кружки полетели на каменные плиты двора и разбились, разбились вдребезги, как все его надежды и мечты — и бросился бежать, сломя голову, в парк.

— Кто-нибудь! Догоните его! — завопил мастер Леонат, маша руками. — Бог мой! Зачем я это сделал?!

— Что сделал? — тут же подскочил к нему Герман. — Что ты сделал?!

— Я написал письмо королю, — сознался Леонат. — О том, что наш мальчик хочет приехать к нему, хочет увидеть его, хочет привезти ему подарки…

— Ах ты, жирная скотина! — не сдержал грубости старый воин и даже замахнулся на Леоната. — Разве не мог сообразить, что этим и кончиться?! Убить тебя мало! — и, прихрамывая на когда-то раненую ногу, побежал догонять Мелина. — Мой лорд! Мой маленький господин! Постойте! Подождите!

Но Мелин ничего не видел и не слышал. Он бежал все глубже и глубже в парк, не разбирая, куда и зачем, продираясь сквозь малинники и ельники. Ему просто хотелось убежать, куда-нибудь подальше, чтоб не видеть никого из тех, кто жил рядом с ним в Кленовой усадьбе.

— Ненавижу! Ненавижу! — как заклятье, цедил он сквозь зубы.

В его ушах все еще звучал зычный и строгий голос герольда — каждое слово будто врезалось в мозг и причиняло боль.

Глаза застили слезы, дорогу Мелин плохо разбирал, и потому на одном из поворотов его ноги зацепились за какие-то корни, и мальчик кубарем полетел в овраг, больно обдираясь.

Упав на дно, в заросли папоротника, он сильно ударился головой и потерял сознание.

Через пару минут в нескольких метрах от оврага пробежал, уже сильно хромая, мастер Герман. Он потерял Мелина из виду, но продолжал звать его и искать.

Нашли бедного маленького лорда только к закату: все, кто был в Кленовой усадьбе, с факелами принялись обыскивать парк.

Он уже пришел в себя и лежал, свернувшись клубком на дне оврага, совершенно мокрый от вечерней росы. Все это время мальчик плакал, тихо и горько. Его бил сильный озноб, а на голове, над правым виском проступила внушительная багровая шишка.

Конюх, что нашел Мелина, поднял его, дрожащего и поскуливающего, и спешно понес в дом, где ждали заботливые руки нянюшек, теплая ванна, ужин, постель и горячий чабрецовый чай. На утро следующего дня стало ясно, что мальчик серьезно заболел.

Хворал Мелин долго — больше месяца — и как-то упорно не желал выздоравливать. Какие только средства ни применял старый доктор, что уже лет тридцать жил в усадьбе и лечил ее обитателей, жар все равно возвращался, а озноб не ослабевал. К тому же первое время мальчик отказывался есть. И только когда ему пригрозили, что станут кормить насильно, он покорно съел молочный суп.

У доктора создалось впечатление, что Мелин сознательно не хочет идти на поправку. И об этом он сказал наставникам, которые частенько сидели на диване у дверей спальни воспитанника и вполголоса переговаривались о возникших несчастиях.

— Все-таки это странно, — говорил доктор. — Насколько помню, наш маленький господин с младенчества отличался крепким здоровьем.

— Да-да, — кивал совершенно упавший духом и даже заметно похудевший мастер Леонат. — На моей памяти — легкий осенний насморк года три назад и все. Как-то вот он даже под дождь попал, когда верхом катался, и ничего с ним не случилось.

— Может вам, любезный писака, — весьма ядовито заговорил мастер Герман, — еще раз написать королю? Чтоб приехал, проведал сына. Мальчику не хватает родительского тепла — только и всего. Король для него — единственный родной человек на этом свете. Тут и без ваших лекарств да научных трактатов все ясно.

— Чтоб вы знали — я уже написал, — надувшись и побагровев на эпитет 'писака', отвечал Леонат. — Да только ни ответа, ни привета из Синих Флагов.

— Тогда я вот что сделаю! — вспыхнул мастер Герман. — Завтра же поеду к королю! И все ему скажу! Все, что думаю! Разве это правильно: так обращаться с собственным ребенком? Или он, в самом деле, хочет уморить мальчика в этой усадьбе?

Леонат нахмурился, услыхав такое, забарабанил пальцами по столику.

— Может, не стоит торопиться? — осторожно заговорил доктор. — Может, короля просто рассердило самовольство принца? Пройдет время, его величество успокоится, остынет и станет более милостив к сыну?

— Говоря честно, я так не думаю, — покачал головой мастер Леонат. — За десять лет он ни разу не появился в Кленовой усадьбе, он не видел нашего мальчика, не жал его руку, не возил на своем коне. Разве это признаки отцовской любви? У королей все не так, как у простых людей… Боюсь я, что если вы, Герман, поедете к государю и станете упрекать его, это обратится для Мелина новыми неприятностями. Король обозлиться, рассвирепеет и… страшно подумать, чем это все кончиться.

— И что вы предлагаете? Жить, как раньше жили, надеясь на то, что король попросту забудет о нас? Но ведь одним прекрасным днем мальчик перестанет быть мальчиком. Он вырастет, станет мужчиной, многое поймет… хотя он уже многое понял, — махнул рукой мастер Герман. — Что тогда? Вечно так быть не может. И я боюсь, что однажды Лавр захочет, чтоб Мелин пропал, чтоб его не стало.

— Святой Боже! — не сдержали возгласа ни доктор, ни Леонат.

— Парня надо увезти и спрятать, — зашептал фехтовальщик, хватая товарищей за плечи. — Пусть принц Мелин исчезнет сам собой. Пусть это будет как несчастный случай. Глядишь, проживет наш мальчик и так, где-нибудь вдали от королевского надзора. Хорошим человеком вырастет, женится, семью заведет, хозяйство…

А Мелин плакал. Лежал на животе в своей широченной постели, уткнувшись лицом в подушку, белоснежную, с вышитыми васильками, и плакал, тихо-тихо. Теперь всегда, когда из комнаты выходили, он давал волю слезам. Обида душила его, делала каждый вздох болезненным и горьким, словно воздух в комнате был ядовитым.

Напротив постели на подставке так и осталась та картина, что он рисовал для отца: крупные, алые, распустившиеся маки с черными глазками, в пузатой белой вазе, на подоконнике окна. Ставни распахнуты, за ними — солнечный день, зеленая лужайка и крохотная береза вдалеке. Теперь все, что так хвалили его учителя, казалось Мелину уродливым и противным. И цветы, и ваза, и окно.

После жгучей обиды нахлынула не менее жгучая злость — голове стало жарко.

— Идиот, кому нужна твоя мазня? — зарычал сам на себя мальчик, и в рыке этом слышался гнев мужчины. — Для кого ты старался? Кому стихи писал? Дурак!

В одном отчаянном порыве он подхватился с постели и рванулся к столу, где все еще лежал свернутый в трубку и перевязанный серебром листок со стихами. Безжалостно схватил его и швырнул в камин, куда теперь, во время его болезни, постоянно кидали дрова.