Колин Маккалоу - Женщины Цезаря

— Сейчас? — спросил он Цицерона.

— Сейчас, — твердо ответил Цицерон.

— Без подготовки? Без милосердия? Без ванны, чистой одежды, без успокоения духа? Разве мы дикари?

— Это необходимо сделать сейчас, — с жалким видом сказал Цицерон, — до захода солнца. Пожалуйста, дай пройти.

Луций Цезарь нарочито отошел в сторону.

— Да сохранят меня боги от того, чтобы чинить препятствия римскому правосудию! — фыркнул он. — Ты уже сообщил моей сестре, что ее муж должен умереть без ванны, без чистого белья?

— У меня не было времени! — крикнул Цицерон первое, что пришло ему на ум.

О-о, это было ужасно! Он же только выполняет свой долг! Но как он скажет это Луцию Цезарю? Как он сможет сказать?

— Тогда я лучше пойду в ее дом, пока он еще принадлежит Суре! — резко проговорил Луций Цезарь. — Несомненно, завтра ты соберешь Сенат, чтобы отобрать у нее все имущество.

— Нет, нет! — чуть не плача, возразил Цицерон. — Я дал слово твоему кузену Гаю, что конфискации не будет!

— Великодушно с твоей стороны, — сказал Луций Цезарь.

Он посмотрел на своего шурина, хотел что-то сказать, но передумал, покачал головой и отвернулся. Ничто не могло помочь. К тому же он считал, что Лентул Сура не в состоянии что-либо услышать. Шок лишил его способности соображать.

Не в состоянии унять дрожь после этой встречи, Цицерон стал спускаться по лестнице Весталок на Нижний Форум, полный народа. Далеко не все из собравшихся были профессиональными завсегдатаями Форума. Когда ликторы прокладывали для старшего консула дорогу в толпе, Цицерон замечал знакомые лица. Неужели это — молодой Децим Брут Альбин? Нет, это не может быть Публий Клодий! Отверженный сын Гелия Попликолы? Почему они смешались с простыми людьми, живущими на задворках Рима?

Нечто витало в воздухе, и природа этого «нечто» пугала и так уже колеблющегося Цицерона. Глухой ропот, мрачные взгляды, угрюмые лица; люди нехотя расступались, давая дорогу старшему консулу и его жертве, ведомой за руку. Ужас охватил Цицерона. Ему захотелось убежать отсюда. Но он не мог. Это был его долг. Он обязан проследить, чтобы все было сделано сейчас. Он — отец отечества. Он один спас Рим от шайки патрициев.

За лестницей Гемония, которая вела в крепость на вершине Капитолия, находилась полуразвалившаяся (и единственная в Риме) тюрьма Лаутумия. Ее первым и самым древним строением была Туллианская подземная тюрьма, Карцер, построенный Сервием Туллием. В стене, выходившей на кливус Банкиров и на Порциеву базилику, имелась единственная дверь — толстое деревянное убожество, всегда закрытое на замок.

Но в этот вечер дверь стояла распахнутой. На пороге ждали шестеро полуголых палачей. Государственные палачи Рима. Разумеется, рабы. Они жили в бараках на Задней улице, за границей померия, вместе с другими государственными рабами Рима. В отличие от прочих обитателей этих бараков, палачи пересекали померий и входили в город только в тех случаях, когда требовалось кого-то казнить. Своими ручищами они ломали шеи осужденным. Их обязанности обычно ограничивались только иностранцами. Как правило, это случалось один-два раза в год, во время триумфального парада. Уже очень давно они не ломали шеи римлянам. Разумеется, Сулла убил много римлян, но никогда это не делалось официально в Туллианской темнице. Марий тоже убил много римлян, но тоже никогда официально в Туллианской темнице.

К счастью, расположение камеры для казни не позволяло первым рядам толпы быть свидетелями происходящего, а к тому времени, как Цицерон собрал всех пятерых обреченных и выставил между ними и народом стену ликторов и солдат гарнизона вообще мало что можно было увидеть.

Когда Цицерон поднялся на несколько ступенек и встал у двери, ему в нос ударила страшная вонь. Резкий запах распада. Никто никогда не чистил эту камеру. Осужденный входил, приближался к отверстию, вырубленному в середине пола, и спускался вниз. Там его хватал палач, чтобы свернуть ему шею. Тело оставалось на месте и гнило. Когда в следующий раз возникала необходимость в этой камере, палачи просто сбрасывали разложившиеся останки в открытый желоб, который соединялся со сточными трубами. Цицерона затошнило. Он стоял с пепельным лицом, пока пятеро по очереди входили внутрь. Первым — Лентул Сура, последним — Цепарий. Никто из них даже не взглянул на Цицерона, и за это он был им благодарен. Они все еще находились в шоке.

На все ушло несколько минут. Один из палачей появился в двери и кивнул старшему консулу. «Теперь я могу уйти», — подумал Цицерон и направился к ростре, следуя за своими ликторами.

С ростры он посмотрел на толпу, такую огромную, что ей, казалось, конца не будет, и облизал пересохшие губы. Он находился на территории померил, в священных границах Рима, а значит, в своем официальном объявлении не мог произнести слово «мертвы».

Но каким же выражением заменить слово «мертвы»? Помолчав некоторое время, Цицерон широко раскинул руки и выкрикнул:

— Vivere! Они жили!

Вот так. Прошедшее время. Все кончено. Конец.

Никто не проронил ни слова. Никто не засвистел. Цицерон спустился с ростры и пошел в направлении к Палатину, а толпа хлынула к Эсквилину, в Субуру, к Виминалу. Когда Цицерон добрался до небольшого круглого храма Весты, появилась большая группа всадников из восемнадцати старших центурий во главе с Аттиком. Они несли зажженные факелы, потому что было уже совсем темно. И они приветствовали его как спасителя страны, как pater patriae, как мифического героя. О, какой бальзам на его душу! Заговора Луция Сергия Катилины больше не существует, и он один раскрыл его и покончил с ним.

Цезарь быстро шагал к себе домой, в Общественный дом. Его душил гнев. Титу Лабиену приходилось почти бежать, чтобы не отставать. Властным кивком Цезарь приказал ручному плебейскому трибуну Помпея следовать за ним. Лабиен не знал зачем. Он пошел просто потому, что в отсутствие Помпея Цезарь был его «хозяином».

Так же кивком Цезарь предложил ему выпить. Лабиен налил вина, сел и стал смотреть, как Цезарь меряет шагами свой кабинет. Наконец Цезарь заговорил:

— Я заставлю Цицерона пожалеть о том, что он на свет родился! Как он посмел вообразить, будто имеет право по-своему толковать закон? И как это мы все могли выбрать такую птицу старшим консулом?

— А что, разве ты не голосовал за него?

— Я не голосовал ни за него, ни за Гибрида.

— Ты голосовал за Катилину? — с удивлением спросил Лабиен.

— И за Силана. Честно говоря, я ни за кого не хотел голосовать, но совсем не голосовать нельзя. Иначе результат будет недействительным.