Александр СЕГЕНЬ - Невская битва

Ярослав всегда учил детей прощать врагов своих. Сначала сражаться с ними, а потом прощать их. Быва­ло на деревянных мечах бьются братья, один другого понарошку заколет и над поверженным непременно должен произнести: «Прости меня, брате, что при­шлось мечом вразумлять тебя!» «Так и врагов своих, повергнув, прощайте», — учил Ярослав Всеволодо­вич. Смелые они росли все — и Федя, и Саша, и Андрюша. Только Костя всегда был боязливый. Но и тот старался свою боязнь преодолевать. Посадят его на коня верхом, он весь дрожит, боится, плачет, бедный. А потом, когда снимут, походит-походит и говорит: «Давай опять бояться!», имея в виду, чтоб его снова на коня посадили.

До чего же они все маленькие смешные! Милые мои детушки! Окрутики вы мои!

Это тоже Сашино — «окрутики». Он так огурчики называл. Этот коней не боялся. С первого раза, как его верхом в седло усадили, сидел так, будто в седле и ро­дился. Выдумщиком он всегда был не хуже Федьки. Однажды говорит:

— Конь отчего так быстро скачет?

— Потому что у него ноги сильные и прыткие, — сказала Феодосия.

— Вовсе не поэтому.

— А почему же, Сашенька?

— Потому что у него внутри — быстрая мякоть. Он ее нажмет, она и несет его вскачь.

А как он про первый снег сказал. В одну зиму не было снега, а потом как выпало разом много, все во­круг вмиг стало свежим и белым. Саша вышел из дома и восхитился:

— Ух ты, как намоложило!

А в другой раз на реке увидел рой пчел. Почему-то пчелы кружились над самой поверхностью воды гус­тым клубком, волнами перетекая сверху вниз, снизу вверх. Саша посмотрел и говорит:

— Это у них такой мухной водопад.

Хорошие детки из нее один за другим выскакива­ли. Федя, потом через год — Саша, еще через год — Андрюша, еще через два года — Костя, еще через два года — Афоня, еще через два — Данила, еще через два — Миша. Потом Дуня уже через три года после Миши родилась. Ярослав — через два года после Ду­ни, Ульяша — через три после Ярослава, Маша — че­рез три после Ульяши, уже в позапрошлое лето. А год назад и Василек появился, тезка Сашиному первенцу. Вот сколько грибочков взошло из ее щедрой грибницы! И еще взойдет, она ведь совсем не старая, на пятом десятке лет живет. До пятидесяти можно рожать, ко­ли здоровая.

«Несть бо древо добро, творя плода зла; ни же дре­во зло, творя плода добра. Всяко бо древо от плода сво­его познается. Не от терния бо чешут смоквы, ни от ку­пины емлют гроздия. Благий человек от благаго со­кровища сердца своего износит благое, и злый человек от злаго сокровища сердца своего износит злое…»

Большое оно — Евангелие от Луки. От Марка мень­ше. Далеко еще до конца, и это хорошо. Надо будет — Феодосия всю ночь глаз не сомкнет. В храме тихо, всюду царит черный мрак, сквозь который там и сям едва промаргиваются огоньки лампад, и лишь у гроба Феди ярко горит большая свеча, и ее на все Евангелие от Луки хватит. Феодосия читала, стараясь как можно меньше предаваться воспоминаниям и как можно глубже вникать в смысл чтения. На сей раз ее надолго хватило — всю седьмую и восьмую главу внимательно прочитала, начала девятую: «Созвав же обанадесяте, даде им силу и власть на вся бесы, и недуги целити…»

И тут вдруг вспомнился одержимый бесами Ники-ша Сконяй, что жил у них когда-то в Переяславле. Го­ворили про него, что он наказан Богом за черную не­благодарность к своему благодетелю, тот его в свое время приютил, в дом свой жить впустил, и кров и корм предоставил, а Сконяй про него повсюду сплет­ничал и всякие отвратительные небылицы выдумы­вал. Однажды, находясь в Божьем храме и двигаясь к причастию, он взял да и сказал рядом идущему при­частнику про своего благодетеля: «Вишь, далеко впе­реди идет! А меня никогда не допустит, чтобы я преж­де него причастился. Гордится, что я у него в прижи­валах». Сказал, и вроде бы ничего, а приблизился к святой чаше — и как стало его бить и корёжить! Страшно вспоминать такое. И с тех пор всякий раз не мог он подойти к причастию, бесы его крутили. Саша тогда увидел его, ужаснулся и сказал:

— Вот он какой… зверепый!

Детское слово, а такое точное оказалось. Бедный Саша! Ему потом несколько ночей подряд «зверепый Сконяй» мерещился. Говорят, Никита ушел в палом­ничество на Святую Землю ради исцеления от своей одержимости, да так и пропал. Лет пятнадцать о нем ни слуху ни духу. А Феодосия с тех пор всех одержи­мых «зверепыми» стала называть, по меткому опреде­лению Александра.

А зеркало он называл «зреко». Или нет, постой-ка… Вот это как раз не про Сашу, а про Федю. Это он любил в нежном возрасте обновки и всякий раз, когда его обрядишь во что-нибудь новенькое, требовал: «Дай зреко!» Чтоб на себя полюбоваться.

Феодосия вдруг отчетливо увидела его в своем да­леком воспоминании, как он стоит в новом бархатном кафтанчике ярко-зеленого цвета, румяный, приго-женький, с утра на ледяной горке накатался. Волоси­ки причесаны, кафтанчик сидит ладно, перед ним большое серебряное зеркало, недешево купленное у фряжского купца, и в этом зеркале — Федино милое отражение.

Феодосия ненадолго отложила книгу, всплакнула и припала губами к холодному гробовому камню, под которым покоилось любимое тело, когда-то давно так мило отражавшееся в серебряном «зреке». Страш­но было и вообразить, во что теперь превратились ру­мяные щеки, пшеничные волосы, лучезарные очи, ве­селые губы… Дай Бог, чтобы других сыночков не по­стигла Федина горькая судьба! Второй такой смерти Феодосия не перенесла бы. Сколько бы у нее их ни бы­ло, каждый дорог так, будто он единственный. Саша, конечно, самый любимый, а подумаешь о ком-то дру­гом — разве его она меньше жалеет и любит? Нет, не меньше. Просто Александр — самый светлый. И са­мый добрый. Однажды отец сказал ему, маленькому:

— Ишь ты, какую тебе игрушку стрый Борис подарил! Когда я был маленьким, у меня такой не было.

И Саша, пожалев отца, сердечно промолвил:

— А когда ты был бы маленьким, я бы тогда вырастился и купил тебе такую игрушку! — Имея в виду, что со временем Ярослав станет маленьким, а он выра­стет. Он в детстве был в том твердо убежден, что одни люди вырастают, а другие становятся детьми. Он гово­рил: — Я увышусь, а ты унизишься. — И показывал рукой, как он «увысится» и как отец или мать «уни­зится», то есть уменьшится.

С тревогой думая о нем, и об Андрее, и о Косте, ко­торый к ним вчера отправился, Феодосия Игоревна вновь стала горячо молить покойного Феодора:

— Помоги им, сыночек! Поспособствуй братикам своим одолеть проклятого местера и не быть ни ранены­ми, ни убитыми! Господи Иисусе Христе, сыне Божий! Сделай так, чтобы они выжили, аки и Ты сам выжил…

И это опять она вспомнила про Сашу, как он од­нажды показывал ей в храме иконы. Ему накануне епископ объяснял значение праздничного чина икон, и вот он теперь то же говорил матери, что вчера ему го­ворилось: