Александр СЕГЕНЬ - Невская битва

Помнишь, княже, как во Тверь тогда приехали и несколько дней у меня жили? И Вася твой в мою Людмилу влюбился. Маленький такой, мамкиной г РУДью еще питается, а как увидит Люду, вытаращит­ся и смотрит не дыша. И все смеются. А я тогда хотел тебе сказать, что надо нам будет хоть кого-то из детей наших поженить в будущем. Людмила, конечно, на три года Васи старше, но жена моя еще дочку ро­дит. Или твоя Александра родит девочку, а я на ней моего старшего, Димитрия, женю. И вот теперь хочу тебе сказать это, а не могу. Видать, умираю. Даже и боли никакой не чувствую. И как это меня угоразди­ло? Насквозь проткнул проклятый немец копьем. Скажи, Ярославич, еще что-нибудь, не молчи! Хорошо перед смертью твой голос послушать.

— Ничего, друже мой, — заговорил Александр, будто услышав мысленную просьбу своего верного со­ратника, — раз очи отворил, стало быть, жив будешь. Да и тебе ли помирать? Зря, что ли, тебя Кербетом про­звали? Погоди-ка… Запамятовал я, что сие по-вашему, по-тверски, означает. Молчишь? Ну молчи, тебе сейчас лучше силы не тратить. Я сам вспомнил. Кербет значит вязанка. За силушку твою тебя так нарекли согражда­не тверские. Верю, вдоволь сил еще в этой вязанке. Хватит, чтобы смерть одолеть. Главное, что вы свое де­ло сделали, и мы теперь все знаем о немце. Разобьем его, проклятого! Мы тебя и Савву привезли в село Уз-мень. Савва тоже поранен. Разгромим местера Андрия-ша — и вернемся, заберем вас, отвезем в Новгород или во Псков. Там долечим. Эй! Ратисвет! Зови отца Феофа­на! Кербет очнулся! Ничего, друже мой, сейчас отец Феофан тебе грехи отпустит, еще легче сделается.

От Александрова голоса стало Кербету хорошо, спо­койно на душе, и умирать совсем не страшно. Только же­ну и детей жалко. Митя всегда очень переживал, когда отцу наступала пора в полки уходить. Зато как радовал­ся милый сынок, встречая отцово возвращение. Издале­ка бежит с неистовым писком: «Тятя!» Глазки горят, во­лосики прыгают, на шее повиснет — и уже не оторвешь его. «Тятенька! Как я рад, что ты опять живой!»

От столь ясного воспоминания о сыне Кербету вновь захотелось жить. К тому же ведь и Александр сказал, что он всего лишь ранен и скоро выздоровеет. Может, это и впрямь так? Страшно захотелось вновь вернуться в Тверь, и чтобы сынок бежал навстречу с радостным писком и прыгал ему на шею. Вдруг поче­му-то припомнилось, как Митька любил переливать воду или вино из чаши в чашу. А однажды Кербет рас­сердился на него, что он мимо льет, велел прекратить, а сын будто глухой, слышать не хочет, вновь льет, да перелил еще больше мимо, и он тогда взял стакан пива да и вылил его сыну на голову со злостью. И те­перь от этого воспоминания стало так жалко Митьку, так стыдно за ту злость на него, так отчетливо увиде­лись его обиженные глаза, над которыми с волос ве­сенней капелью бежали желтые пивные капли…

Жизнь взволнованно шевельнулась в погубленном теле тверского воеводы, и тотчас, подобно спавшей со­баке, которую вспугнули чьи-то недобрые шаги, беше­ная боль взвилась во всем теле, зарычала, забилась, за­гремела железной цепью, залаяла, заорала во весь го­лос. Он хотел застонать или даже вскрикнуть, но силы вмиг покинули его, и он стремительно понесся вон из этой избы, куда-то вбок, потом великим скачком вверх и вниз, мелькнула картина недавней битвы, в которой он сражался не хуже всех своих прежних битв, и пото­му совершенной неожиданностью стало для него то, как он пропустил этот удар, который и тогда еще, как казалось, не представлял слишком большой опаснос­ти, и лишь падая с коня, Кербет понял, что насквозь пробит копьем и что это, наверное, — смерть…

Но теперь это мелькнуло как что-то уже совсем мало­значащее, легкое и пустое. Смерть, казавшаяся при жизни пугающей, тяжелой, страшной, лопнула и вмиг отсохла, отлетела, как отлетают все страдания и страхи роженицы сразу после того, как она разродится. Лишь где-то далеко за спиной все еще слышался жалобный и пронзительный голосок сына: «Тятя!», и что-то свя­занное с этим голоском родной кровью еще неуютно ше­велилось внутри, но впереди уже вставало нечто огром­ное и многообразное, всепоглощающее и всесильное, к которому непреодолимо приманивалась душа и летела все быстрей и быстрей. Там, впереди, золотым заревом разрасталось великое знание, по сравнению с которым все предыдущее уже казалось жалобным и смешным.

Потом он вынырнул из него ненадолго, весь наск­возь пропитанный потусторонним золотом, малая частица того непомерного мира, из которого его ненадолго отпустили, он даже почувствовал зимний холод и запах приближающейся весны, и он увидел снега и холмы, и все еще черные леса, и зайца, бегущего стремглав че­рез поле, и дымы над далеким селением, в котором он умер и из которого отроки повезли его бездыханное те­ло в Тверь; и он видел все это не глазами, а всем своим новым существом, сплошь состоящим из зрения и ося­зания, вкуса и обоняния, мысли и знания.

Но главное, что он успел увидеть, прежде чем поле­теть в Тверь, где ему хотелось еще раз посмотреть на жену и детей своих, — это суровое и грозное русское войско, ступившее на лед Чудского озера, и он развесе­лился, любуясь своими соратниками, в отличие от не­го, все еще живыми и земными. Он радовался, ибо те­перь-то прекрасно знал, чем кончится грядущая битва.

И смешно ему было видеть там, далеко-далеко, на­двигающуюся тучу немецкого войска, еще не ведаю­щего о том, что ему суждено погибнуть на льду этого озера, а иным и провалиться под лед в студеную и чер­ную воду смерти.

Он засмеялся, ликуя о предстоящей славе русско­го оружия. Смех его зазвенел в небе над ледовым озе­ром, как бывает звенят в поднебесье рассекающие воздух крылья стрижей или ласточек, и княжий лов­чий полочанин Яков Свистун задрал голову, с недо­умением вглядываясь в небеса, вперивая взор свой прямо в Кербета, но не видя его и потому еще более не­доумевая.

Великолепный шлем был у мейстера Вельвена — тяжелый, округлый, с орлиной головой во лбу и с вы­сокими, изящно выгнутыми крыльями, так что полу­чалось, будто у него вместо головы сидит грозный стальной орел, уже высмотревший себе добычу и вот-вот готовый вспорхнуть.

Хороши, ничего не скажешь, были шлемы и у мно­гих других рыцарей. У Фридриха фон Моргенвега на голове сидел огромный коршун, тоже развернувший крылья, чтобы лететь на добычу. Правда, тяжеловато, должно быть, в таком шлеме, шею надо иметь даже не дубовую — чугунную. Рогир фон Стенде нес на голове целую бычью голову из меди с округлыми, вывернуты­ми назад рогами. У Габриэля фон Тротта в разные сто­роны растопыренно торчали рога. И у многих шлемы были рогатые или крылатые. У некоторых, как, на­пример, у Дитриха фон Альзунга, из темени шлема торчала когтистая орлиная лапа. А братья фон Прего-ла имели на шлемах лапу львиную, Андреас — пра­вую, а Михаэль — левую. Иные несли на шлеме пыш­ное птичье оперение. У Клауса фон Бикста на макушке красовался конный всадник. У братьев фон дер Хейде, недавних фогтов, изгнанных из Плескау, — ощерив­шиеся псы. У Бруно фон Вельбарка — рука с указую-щим перстом. Винтерхаузен на свой шлем настоящий человеческий череп нахлобучил. Но, без всякого со­мнения, самый изысканный шлем был у Йоргена фон Кюц-Фортуны — круглый, в виде черной тучи, на вер­шине которой, касаясь шлема одной только ножкой, летела сама богиня счастья с длинным мечом в руках. Умелец Антонио из Венедига изготовил сей непревзой­денный шлем в Мариенбурге по личному заказу Йорге­на. Он же выковал ему и пышные доспехи — пластин­чатый панцирь на толстом кожаном основании, узор­чатые наплечники, наколенники и щитки.