Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

Пояснил стрелец:

— Сам князь Телепнев прислал.

— Неси назад! Не станем из рук его брать милостыню, — заупрямился Михаил. — Он убил нашего отца.

— Не гневайте всесильного. Вас жалеючи, говорю. Какое он слово скажет, такое Елена-блудница повто­рит.

Сказал стрелец и опасливо глянул на дверь, не подслу­шивает ли кто.

— Как звать-величать тебя?

— Фрол. Сын Фрола. Фролов, выходит, я. Фрол Фро­лов.

— Не опасаешься, Фрол, что крамольное твое слово мы вынесем из темницы, себя спасаючи?

— Нет, — с мягкой улыбкой ответил стрелец. — Не то­го вы поля ягоды. Сразу видно.

— Спасибо.

Стрелец достал из кармана склянку с серой мазью и подал Михаилу.

— Эта мазь от меня. Алой 116 на меду и пепел ватный. Спины и задницы помажете, враз полегчает.

— Стоит ли? Завтра снова высекут да припалят. Мо­жет, сегодня даже.

— Не высекут, Бог даст. Глядишь, больше не угодите в пыточную.

Эти слова молодого стрельца взбудоражили сердца князей, появилась у них надежда на милость правитель­ницы.

Увы. В пыточную их и впрямь больше не водили, но освободить не освобождали. Даже оков не сняли. Так на­стоял Телепнев. Кормить только стали лучше.

Когда Телепнев сообщил правительнице о смерти кня­зя Ивана Воротынского, она опечалилась.

— Как разумею я, мой дорогой князь, безвинен покой­ник.

— Может быть. Строптив уж больно был. И отпрыски его ему под стать.

— Рыб бессловесных желаешь в подданных?

— Рыб не рыб, а послушание власти чтобы было.

— Выпустить, дорогой мой князюшка, Воротынских следует.

— В мыслях не держи. Мстить начнут. Как пить дать. Если не мыслили прежде Сигизмунду присягнуть, те­перь — переметнутся. Пусть посидят в темнице окован­ные, поубудет строптивость, прилежней станут служить.

— Возможно, ты и прав. Как всегда. Будь по-твоему. Только гляди мне, не умори их голодом. Не стань дето-губцем.

— Не уморю, государыня моя. Не уморю.

Нудно тянулись день за днем, неделя за неделей, ме­сяц за месяцем, год за годом, а в жизни узников князей Владимира и Михаила Воротынских ничто не менялось. Только появления в их камере Фрола Фролова вносили малое оживление в тягучую однообразность; впрочем, и это разнообразие со временем стало привычным, даже надоедливым — Фрол ничего, кроме как о мелких коз­нях в Кремле, не рассказывал или по незнанию своему, или из осторожности. Скорее всего, как считали братья, знал он не слишком много.

Но однажды Фрол буквально влетел в камеру с нео­бычной лихостью и выпалил:

— Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили! Он светился радостью, и это весьма удивило братьев,

Михаил даже спросил:

— Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Еле­на?

— Теперь князь Овчина-Телепнев согнет в бараний рог своих врагов, — пропустив мимо ушей вопрос князя, вы­плескивал распирающую его радость Фрол Фролов. — Сердобольство Еленино, ему мешавшее, теперь кончи­лось! Первыми поплатятся Шуйские!

Так были поражены необузданным откровением Фро­ла князья-братья, что больше ни о чем его не спрашива­ли, он же, выплеснув все, покинул камеру столь же стре­мительно, как и появился.

Вот теперь можно осмысливать услышанное: к добру ли для них ошеломляющая новость или к лиху? Как, од­нако, не прикидывай, верного ответа не отыскать. Если князь Телепнев оковал их и пытал по воле Елены-цари­цы, один расклад, если же арест и пытка по наущению самого Овчины, тогда не жди ничего кроме плохого. Пу­стопорожние эти рассуждения остановил князь Михаил:

— Не ведая корней зла, с нами сотворенного, не опре­делим завтрашний день. Для нас одно остается — ждать.

И в самом деле, какие иные меры они могли предпри­нять? Звякай цепями, прохаживаясь по камере, и звя­кай…

Время потянулось прежней чередой, и в положении узников ничего не менялось, только Фрол Фролов стал менее оживленным: что-то, видимо, ждал для себя весо­мого от смерти царицы, но желаемого не получил. Бра­тья понимали это, но не видели необходимости расспра­шивать их благодетеля. Раз сам не желает делиться со­кровенным, стало быть, так для него лучше. Да и душу стоит ли бередить человеку?

Но настал день, когда он вошел в камеру, словно оку­нутая в бочку с водой клуша. Сел отрешенно на лавку и молвил глухо:

— Нет князя Овчины-Телепнева… Правителем объя­вил себя князь Василий Шуйский…

Появилась у братьев после этой новости надежда на скорое освобождение, увы — напрасная. О них словно окончательно забыли в Кремлевском дворце. Впрочем, изменения произошли — казенный харч стал заметно хуже, можно было бы и отощать, кабы не Фрол Фролов, который начал приносить домашние яства вроде бы от се­бя лично, как он это всегда подчеркивал. Стал он еще бо­лее предупредительным, и казалось, будто он не охран­ник князей-узников, а преданный дворовый слуга. Это, не могло не подкупать князей-братьев, они были ему признательны, не пытаясь даже вдуматься в причину произошедшей перемены. Если же узнали бы они, что приносимые им яства — прямая забота их матери, иначе бы восприняли подчеркнутую услужливость Фрола.

Между тем он все же сослужил узникам знатную службу. Узнав, что князь Иван Вельский по просьбе ми­трополита Иосифа выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских, посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воро­тынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но в конце концов отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что пря­мо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты. И не куда-нибудь, а в горницу перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.

Не в пыточной, а здесь, в затейливо украшенной сере­бром и золотом тихой комнатке, признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, что причина крамолы Вельского не любовь к Литве, а не­любовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Те-лепнева да его подручных, угнетающих державу.

— Ишь ты! — недовольно воскликнул государь-маль­чик. — А еще сродственник! За право царево бы засту­питься, так нет — легче пятки смазать!

— Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали Украины твои,государь.

— Не передумали, в оковах сидючи, верно служить го­сударю своему?

— Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем.

Довольный остался ответом Иван Васильевич и, поду­мав немного, сказал: