Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

— Не ради милости государевой терпел я муки, — с трудом разжимая спекшиеся губы, ответил Николка Селезень, — отечества ради.

Фрол Фролов с подозрением глянул на боярина, но никто не заметил невероятного в такой обстановке взгляда.

— Грозились, что сначала руки по плечи стешут, — продолжал, делая паузы меж словами, Селезень, — да не вдруг, а постепенно. Пальцы уже почти все посекли тесаками. А чтобы кровь не хлестала, прижигали отрубы. После рук, грозились, за ноги возьмутся. Болваном, мол, круглым останешься.

Содрогались все, кто был в шатре и слушал тихие и медленные слова боярина Селезня, а каждый из них нагляделся за свою ратную жизнь в достатке и на кровь, и на калечных, и на смерть; но то ратные раны и ратная смерть, а тут — измывательство над беззащитным.

Князь же процедил сквозь стиснутые зубы:

— Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!

«Эка самовластец, — хмыкнул про себя Фрол Фролов. — Вон куда возносит себя. Одному государю решать, как поступить с крымским ханом, окажись он в плену…>>

К шатру подскакал гонец от воеводы Хованского.

— Князь Хованский велел спросить тебя, главный воевода, гнать ли татарву за Окой?

— Гнать! Сечь, не давая пощады никому! Чтобы ни один до Степи не доскакал!

С таким же вопросом прискакал гонец от атамана Черкашенина. Он еще просил разрешения не возвращаться в стан под Молоди, а сразу же распустить казаков с ратной добычей по своим куреням. Они по доброй воле пришли на рать, и нет им необходимости выпяливать себя, гарцуя по московским улицам.

— Низкий поклон всем казакам от меня за службу отечеству. Поступайте, как сочтете лучшим.

Не успел ускакать гонец атамана Черкашенина, ему на смену гонцы от воевод большого огненного наряда и гуляй-города, тоже с вопросами, тоже в ожидании его, воеводского слова, — князю Воротынскому недосуг стало оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел князь с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мыслей и духовных сил.

Князь Михаил Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что Окская рать возвращалась в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Торжественное колокольное разноголосье созывало христианский люд на праздничные молебны по случаю столь великого для них события. Москвичи, однако, нарядившись во все лучшее, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не посылал загодя в стольный град гонца с сообщением о дне возвращения рати с битвы, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.

Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, радостнее, чем некогда царя Ивана Васильевича — юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе расстилали бабы шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы изобильно летели к нему, князю, к дружинникам его, ко всем ратникам, и весь разномастный люд — от знатных до изгоев — низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольный звон, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.

Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он — воевода, лишь с честью выполнивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого князя, хотя и знатности великой, но все одно — слуги царева. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.

Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.

Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина Косьму Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.

Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княжеского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.

Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всей России, преславной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.

Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради готовности встретить литовцев и шведов, которые могли напасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.

В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного — князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.