Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

Вошел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Васильевича, а вдруг — писарчук какой-то влетает как скаженный, не дает даже переодеться.

«Не угодить бы в пыточную!»

Малюта Скуратов радушно приглашает:

— Садись, Фролушка. Разговор не короткий, — и меняет тон на строгий, — если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы дошли последние слова до глубины души гостя, затем спросил:

— А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой — двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?!

Малюта Скуратов достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.

— Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курдушей вызывал по ночам.

Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева — о ней давно он мечтал, с нетерпением ждал вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора — выбор.

— Частенько князь одиночествовал ночами, свечей велев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…

— А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?

— Не без того.

— Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.

Миновал третий день одиночного сидения князя Воротынского в сыром, полном зловонья подземелье, уже оконце-щель заметно стало темнеть, собирался узник, начинавший было свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник, запалить свечной огарок в ожидании ужина. Полностью положился князь-воевода на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское. Однако сей вечер, увы, не стал похожим на два прошедших — за дверью послышались не вкрадчивые шаги стражника, а нахальные шаги нескольких человек, дверь распахнулась, и тут же резко прозвучал грубый приказ:

— Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить! Князя повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они затем обмякшего отца, ставшего из могучего грузным.

«Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»

И князь перекрестился, звякнув цепями.

В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многими слоями крови, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. Одно новшество бросилось в глаза — неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами.

«Господи, укрепи душу!»

Спустя некоторое время отворилась боковая дверь, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

— Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона пожелал? Садись. Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя и с силой плюхнули его на трон — десятки острых игл впились в тело, помутив разум, а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самогг грязного пола.

— Повелевай, царь-государь всей России, рабу твоему…

Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли от охватившего его возмущения он уже не чувствовал. Ответствовал резко:

— Да, род наш древний! Ты прав, государь. И ты, и я — Владимировичи, Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я — преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

— Казань я взял! — гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. — Я взял!

— Ее взяла рать по замыслу, который предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал в уже покоренный город и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!

— Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!

— Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к дьявольскому!

— Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

— Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но не думал, что может до такого оговора дойти.

— Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего боярина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Дев леткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!

— Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я о своем замысле еще у Коломны.

— Осведомлялся. Не знает он ни о каком твоем замысле!

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву, как обещал, и даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России.

Бог и потомки ему судья.

Но вполне возможно иное: самовластец и не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, вполне возможно, не утаил бы тот истины. Восстать же против величания царского не решился.

Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более — жизни.

— Господи! Укрепи душу! Дай силы!

— Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи — а у них все было заранее обговорено — выгребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, сразу же наполнив пыточную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях.

— Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

— Верного слугу изводишь, государь, — через силу выдавливал слова князь Воротынский, — а недостойных клеветников жалуешь!

— Двоедушник! — выкрикнул Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторону угли. Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз повторенное «клятвопреступник! клятвопреступник!! клятвопреступник!!!» дошло до его разума. Обида от незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.