Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

«Родовой удел наш — Воротынских! Родовой! Как же можно?!»

Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования, поведал:

— Еду к государю! Либо послушает, либо — не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:

— Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудачить, как уже прежде бывало, ибо не ведает, что творит.

— Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь. А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

— Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

— Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

— Нам тогда тоже голов не сносить, — вздохнул Никифор.

Но князь не согласился:

— Вы — не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи свои за князя против царя не поднимете. Но тогда — бунт. А этого я не допущу! — сделав паузу, продолжил более деловым тоном. — Ты, Никифор, с Косьмой здесь останетесь. Под его началом — тыловые сторожи, под твоим — передовые. А если занедужит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

— Малую бы дружину взять.

— Нет. Зачем сотоварищами рисковать. Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, — в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.

— Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где упрятать, если, не дай Бог, лихо наступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому — княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

— Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!

— Не на званый пир я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

— Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

— Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

— Послушай, князь Михаил, судьба моя, — жестко заговорила княгиня. — Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все равно с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:

— Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

— Куда уж твердо. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот наконец тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь.

Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:

— Заносите все в хоромы. Со мной — Николка Селезень.

— Не рискованно ли без охраны? — услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра — палачей пошлет.

Грустен князь Владимир. Вздохнул:

— Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле — козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит…

— Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

— Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход — звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.

— И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу! Глядишь, пронесет.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиасту: [191] Екклезиаст — (с греч. проповедник) — книга, входящая в состав Ветхого Завета и состоящая из 12 глав; ее автором считается царь Соломон. праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым — хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых, и гневались тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

— Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.

— Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же повелел:

— Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комнату у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестанным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами сверкающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

— Челом бью, государь.

— Эка челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? — отхлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: — Самовольства в тебе, князь, через верх.