Арсений Рутько - Последний день жизни

Маркс как-то странно и коротко засмеялся, но тут же снова стал серьезен. Многие лондонцы, отойдя от столика казначея, присоединились к группе вокруг Маркса.

— Зачем я все это вам говорю? — спросил, помедлив, Маркс, обводя всех испытующим взглядом. — А лишь затем, любезные мои слушатели, что все сказанное имеет непосредственное отношение и к учению Прудона, и к важнейшему сегодня вопросу: что предпринимать дальше нам, членам Интернационала? Ведь именно для этого съехались мы сюда со всей Европы!.. — Он задумчиво потер ладонью лоб. — Да, еще одно напоминание о пресловутом Баденге! Об этом бессовестном искателе приключений, скрывающем свое пошло-отвратителыше лицо под железной маской мертвого Наполеона!.. И до своего восемнадцатого брюмера, то есть до объявления себя императором в пятьдесят втором году, он не раз пытался вскарабкаться на трон своего покойного дядюшки. При Луи-Филиппе он дважды высаживался на севере Франции, чтобы провозгласить себя императором, но оба раза неудачно. Повторная попытка закончилась для него пожизненным заключением в крепости Гам, откуда ему удалось бежать в как-то раздобытой одежде каменщика Баденге, — отсюда и его прозвище! За шесть лет сидения в знаменитой цитадели он настрочил объемистое сочинение, в коем объявлял себя «другом рабочих и бедных классов» — ни более ни менее! Именно эта книжица обманывала и обманывает столько лет деревенскую французскую бедноту.

Стряхнув пепел с сигары, Маркс неожиданно пристально посмотрел прямо в лицо Эжену.

— Мосье Варлен! Не это ли ублюдочное и полное лжи творение вам неоднократно приходилось переплетать в кожу и сафьян? Не оно ли обмануло и вас, и Прудона? Ведь именно ваш благостный Прудон писал о «рыцарском сердце, уме и доброте» Наполеона Малого!

Варлен молчал, не находя что ответить. Конечно, многое из того, что говорил доктор Маркс, временами приходило в голову и ему, но мысли были не собраны, хаотичны, разрозненны. И потом, его понимание добра и милосердия к ближнему само по себе исключало необходимость беспощадной борьбы. Ведь видел же Прудон иной путь!

А Маркс продолжал, изредка окутывая себя дымом сигары:

— Молчите? И что же получается? Целый народ, полагающий, что он посредством революции ускорил поступательную силу своего исторического движения, внезапно прозревает и видит себя перенесенным, откинутым назад в давно умершую эпоху! И чтобы устранить всякие сомнения у него на сей счет, правители вновь воскрешают старые, почитавшиеся когда-то даты, старое летосчисление и календари, старые имена и эдикты, сделавшиеся достоянием антикварной учености! Так воскресают, казалось бы, прочно истлевшие жандармы и полицейские, позолоченные орлы и гербы. Словом, возрождается весь реквизит общественного угнетения и насилия! Нет, не ваше французское общество отвоевало себе новое содержание, а государство лишь вернулось к своей древнейшей форме, к бесстыдно-простому господству меча и рясы! И это не все! Недостаточно показать на примере французов, что их нация была застигнута врасплох. Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный искатель приключений совершает над ними насилие!.. Увы! Именно при Луи Бонапарте крупная буржуазия стала подлинной его опорой. А мосье Прудон и через тринадцать лет после воцарения узурпатора продолжал петь сладкоголосые псалмы о мире с буржуазией! О, ваш прудонизм, по-видимому, еще долго будет путаться под ногами революций! А вы…

— Но, доктор Маркс! — перебил Анри Толен. — Вы же, вероятно, знаете, что последнее время Империя пошла на целый ряд уступок рабочему движению! Отменен закон Ле Шапелье о забастовках, вот Эжен Варлен и его переплетчики добились значительных успехов в забастовках. Мы убеждены, что в самом недалеком времени получим разрешение на свободу собраний, на издание своих газет.

— Ах, дорогой Толон! — рассмеявшись, воскликнул Маркс. — Вы, видимо, полагаете, что до царственных ушей дошла проповедь Прудона и Баденге внял ей?! И снизошел к народным бедам, стал добреньким? Нет! Просто трон под ним слишком уж сильно заскрипел, зашатался! Вот и все! Он и швырнул вам косточку: радуйтесь, мусольте ее, господа прудонисты! Вы одержали величайшую победу!

И Маркс снова засмеялся, горько и укоризненно.

— Нет, дражайший Толен, вы скоро увидите: Баденге придумает какую-нибудь спасительную для него штучку, вроде очередной военной авантюры. Придумает Франции нового внешнего врага, пририсует ему рога и копыта, и вы все сломя голову броситесь защищать нацию, а значит, не только себя, но и Шнейдеров и самого Баденге! Маленькое кровопускание никогда не повредит великому народу, — говаривал некий скорпион в министерском мундире. Что ж, неплохо придумано! О да, на вас напялят военную форму, и вы броситесь на всякого, кого вам подставят, броситесь с воинственным кличем: «За императора, за отечество!» А за что сейчас умирают французские ребята в Мексике, в Индостане, в Алжире, в Китае? Вы полагаете, что Баденге и правда надеется возродить былое военное величие Франции своими бездарными походами? Э, нет, дорогой Толен, это лишь то самое «маленькое» кровопускание, на которое уповал Талейран. Не более того! А удушение героической Итальянской республики, — вы и эту подлость простили усатому узурпатору? Ну вы поистине добрейшая душа, достойный последователь Пьера-Жозефа!

Чуть заметно покрасневший Толен поднял было руку, но Маркс жестом остановил его:

— Одну минутку, Толен! Я ответил еще не на все ваши вопросы! Ах, вы добьетесь разрешения рабочих собраний? А на каждом таком собрании разве не будет сидеть десяток шпиков или даже, быть может, переодетых жандармов? За малейшую хулу на императора или членов его августейшей семейки, на его политику вам будут давать такую оплеуху, что вы не скоро очухаетесь! Разрешат газеты? И будут душить им горло цензурной гарротой! Нет, господа, видно, не настала для вас пора прозрения от слепоты прудонизма!

И рассерженный Мавр ожесточенно притиснул к пепельнице на столике недокуренную сигару.

— Я просто поражаюсь, глядя на вас, прекраснодушные политические деятели: ведь даже женщины порой стоят ближе к революционной истине, нежели вы! — Из бокового кармана сюртука Маркс извлек небольшую книжечку. — Однако, предвидя некоторые из ваших возражений, я, друзья, отправляясь на сегодняшний вечер, захватил с собой написанную мной около двадцати лет назад «Нищету философии». Мне хочется напомнить, что я заканчиваю ее цитатой из романа вашей соотечественницы Жорж Санд! Эта умная женщина, которой я когда-то имел честь преподнести сию книжицу, кончает свой роман «Ян Жижка» мудрыми словами: «Битва или смерть; кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса!» Каково сказано, а?! И я с ней совершенно согласен, она гораздо дальше ушла по дороге революции, чем вы, господа прудонисты!