Явдат Ильясов - Заклинатель змей

— Я думала… думала, раз ты поэт, да еще знаменитый — у нас будет какая-то особая жизнь.

— А разве у нас не особая жизнь? — вскинул брови Омар. — Мы ни от кого на свете не зависим. Живем, как хотим, как умеем. Никому поклонов не кладем. Мы свободны, как дети! Весь мир наш. С горами, реками, зелеными долинами. С небом в ярких звездах. И с нашей страстью.

— Что мне звезды? Я живу на земле.

— Ну, хорошо. — Омар принес стопку исписанных листов. — Вот, я работаю сейчас над новой книгой…

Он задумал написать яркую сказку по рассказу Али Джафара о самаркандском юноше, который угодил ночью в селение гулей-людоедов. Она должна стать небывалой сказкой! Он подробно разработает каждый шаг, каждое движение. И так достоверно, как будто все происходило на самом деле. Уж он позаботится о красках! Не чернилами — разведенным золотом будет писать. И посыпать строки, чтобы просохли, не песком, а толченой бирюзой. И придаст своей сказке смысл хоть и печальный, но философский. Кто поймет — тот поймет.

— Закончу — преподнесу окружному правителю. Он здесь у нас — чем не царь? И мы сразу разбогатеем. Полы устелем коврами, стены увешаем шелковыми сюзане. Углы заставим сундуками, ниши завалим посудой. Будешь весь день есть сладкое. Будешь есть что захочешь, из десяти сразу мисок, если не хватает одной. Кур, куропаток, жареных соловьев. Хоть крокодилов индийских. Растолстеешь! Сиди, озирайся — и радуйся. Найму тебе служанку, будет мух от тебя отгонять, будет слух твой услаждать нежной песней. Отхожее место — и то превратим для тебя в уголок рая. Будешь… сквозь дыру в роскошном ковре.

Такой бы жизни ты хотела?

Будет!

Но подожди, потерпи. Не прогадаешь. Все равно все мое останется тебе, — я проживу еще лет двадцать, не больше, а тебе сейчас только шестнадцать. Успеешь насладиться жизнью.

— Ждать, терпеть…

— Ну, конечно, — печально вздохнул Омар. — Мужчина может ждать и терпеть. Женщина — нет. Ей сейчас — вынь да положь.

"О боже! — подумал он с тоской. — До чего я докатился. Обрыскав всю нашу Вселенную, искупавшись в лучах далеких звезд, пронзив острой мыслью бесконечность и соприкоснувшись с вечностью, свалился в грязную яму — и лезу из кожи, чтоб угодить… кому? Позор!"

— Вяжут у вас в селе?

— Вяжут, — удивилась она его вопросу.

— Что именно?

— Платки, покрывала. И прочее.

— Значит, ты знаешь, что вязание начинается с одной, первой петли, и так, терпеливо, цепляя петлю за петлю — до конца. Сколько внимания нужно, усидчивости, прилежания. Огромный труд, тяжелый и долгий! Можно ослепнуть. Пропустишь одну петлю — и все расползется. Так и писатель вяжет книгу: слово к слову, строку к строке, страницу к странице. Нить он вытягивает из головы, превратив в пряжу свой мозг. Понимаешь?

— Не понимаю!

Он встал. Губы и руки у него дрожали.

— Вот тебе десять динаров. Отдашь старухе Айше. Будет рада. У нее твое место. Собирайся! Я больше не могу нести бремя твоего присутствия.

— То есть как? — оскорбление встрепенулась Ферузэ. — Ты меня гонишь? Меня? Я сама уйду! Ты, корявый старик, никчемный поэт, пьянчуга, меня гонишь? На что ты мне нужен? Посмотрись в зеркало — разве ты мне пара? — Она лихорадочно принялась собирать свои вещи. — Старуха Айше… пятки мне станет лизать, если я к ней вернусь! И какие любовники у меня заведутся: молодые, красивые, щедрые.

— Давай, давай, — тяжко вздохнул Омар. — Ступай к своему носильщику.

— Всем скажу, что ты злой и жестокий! Что ты ячменную водку пьешь, что ты сумасшедший! Ни одна женщина больше к тебе не придет.

Ферузэ ушла, обругав его последними базарными словами. Но он не слышал ее. Даже вслед ей не посмотрел.

Он, тяжко сгорбившись, сидел на краю помоста и долго глядел в пустоту пустыми глазами.

***

"Не открою, — сказал себе Омар, когда наутро в калитку опять постучали. — Я ни в ком не нуждаюсь. Постучат и уйдут".

Но стук — неотступен, настойчив и даже грозен. Вот люди! Что там у них еще стряслось? Открыл калитку — вломились в красных кушаках, с палками в руках.

— Ты Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?

— Допустим. А что? Убили кого, обокрали?

— Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль требует тебя пред свои очи.

— А что случилось?

— Собирайся! Там узнаешь.

"Какие дела у судьи ко мне?" — недоумевал Омар по дороге. Страха он не испытывал. Ибо не знал за собой никакой вины.

Судья занимал возвышение в глубине низкой длинной комнаты с опорными столбами. Ставни на решетчатых окнах раскрыты, но от хмурого неба в комнате сумрачно, и ряд женщин в чадрах справа от входа напоминает в этом сумраке серых сов, сидящих на ограде. Слева от входа — четверо безмолвных степенных мужчин, которых Омар видит первый раз.

Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча. Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.

Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.

Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчивоболезненным взглядом старого развратника, вытянул тонкую шею.

— Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?

— Да, ваша милость.

— Подойди ближе!

Омар оглянулся на стражников у входа, на их толстые палки, пожал плечами, подошел ближе.

— Садись, злодей! Говори, женщина, — кивнул судья налево от себя.

Женщина у помоста откинула с лица чадру, и Омар узнал… старуху Айше. Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:

— Этот негодяй… подлый, грязный человек… развратник… силой увел у меня Сорейю, лучшую девушку… и продержал ее у себя, связав по рукам и ногам, пятьдесят ночей. И делал с ней, что хотел. Совсем замучил бедняжку. Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я потерпела…

Судья слушал ее, напустив на себя мучительно скорбный вид. Будто ему сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.

— Сколько? — спросил он печально.

— Каждую ночь она выручала… десять динаров. Выходит пятьсот.

— Ах, бедняжка! — пожалел ее судья. — Разве можно, — грозно обратился он к Омару, — так обижать несчастных женщин? Они, хоть и женщины, все-таки тоже божьи создания.

Омара будто дубиной по голове хватили, — той самой дубиной, которой вчера он пугал старика, пришедшего с кляузой. Он ничего не понимал. Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно камень, скатившийся с горы в круг мирно беседовавших в саду ученых. Вся логика рушилась.

И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губами.

— Что скажешь, ответчик? — высокомерно вопросил судья.

"Ответчик!" Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко, по чьему-то навету, можешь с ходу угодить в ответчики. Это дурацкое слово взбесило Омара — и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.