Явдат Ильясов - Заклинатель змей

Если б не клятва Гиппократа…"

— Ну, все! Я готов. Где моя лошадь?

— Разве ты… ничего с собой не берешь? — мрачно спросил визирь.

— Что значит — ничего? Как говаривал мой покойный дед, древний грек Диоген, мир его праху, "все мое — со мной". — И Омар, усмехаясь, натянул на себя драный отцовский тулуп.

***

Исфахан будто вымер. Никого на базарах с пустыми прилавками. Никого на грязных, давно не подметавшихся улицах. Даже муэдзинов, зовущих на молитву, не слышно на высоких минаретах, хотя казалось бы, ныне самое время голосить во всю мочь в положенный час.

Лишь у раскрытых ворот, ведущих наружу, в долину, сонно зевает стража. Ей нечего делать. Какой враг, если он не дурак, полезет в заразный город? Да мелькнет впереди кучка людей, несущих легкий катафалк, — мелькнет и торопливо скроется в боковом переулке. Так бывает в городе, через который прошла война: неприятельское войско перебило осажденных, уцелевших увело, и в развалинах потерянно копошатся несколько человек, случайно оставшихся в живых и избежавших плена.

Дворец встретил приехавших тягучим, многоголосым, но каким-то усталым, равнодушным воплем. Оказалось: ночью умер малолетний султан Махмуд, сын Меликшаха и Туркан-Хатун.

— Вот видишь?! — чуть не с кулаками полез на Омара взбешенный Изз аль-Мульк. Мол, из-за тебя. Если б ты не медлил…Во дворце он вновь обрел уверенность в себе,

Омар смиренно произнес бытовую, бесстрастно-утешительную формулу исламской веры, да и не только исламской:

— Бог дал — бог взял.

И тут, после долгого терпения, вся его ненависть, уже без шутовства, в холодном чистом виде, выплеснулась наружу.

— Удивительно одно! — вскричал Омар, проклиная в душе и себя со своими обидами, и клятву Гиппократа, и век дурной, и дурных царей, и вельмож с их дурными страстями. Ему вспомнился Махмуд, мальчик веселый, красивый. И ни в чем не повинный, разве что в безобидных детских шалостях. За сумасбродство взрослых всегда расплачиваются дети: душевной радостью, светом очей, здоровьем, а то и жизнью. — Одно непонятно: зачем было слать наемных убийц к самому дельному на земле визирю? Травить их руками законного мужа, отца собственного ребенка? И превращать его, этого ребенка, в орудие честолюбия и тщеславия, гнать ученых, ввергать государство в хаос? А? Ради пустых, ничтожных благ в сумасшедшем, неустойчивом мире? Я грешен, но от грехов моих никому не худо…

Омар, задохнувшись, умолк. Точно разноголосый вой печальных шакалов в сырых зарослях, разносились по дворцу тягучие стоны и причитания плакальщиц.

— Слышишь? — скрипнул зубами Омар. — Вот он, итог.

Осмотрев умершего. Омар определил, что семилетний Махмуд сгорел еще до высыпания оспин. Зачит, он болел и особенно тяжелой форме, бедный мальчик. Кто расскажет о его мучениях?

Царевичи лежали каждый в своих покоях. У старшего, шестнадцатилетнего Баркьярука, третий день как начались сильный жар, невыносимая головная боль; разбитость, слабость, боль в крестце.

— Крепись, — подбодрил его Омар. — Жар у тебя завтра, послезавтра пройдет. — Он велел дворцовому врачу почаще давать царевичу гранатовый сок.

У среднего царевича, двенадцатилетнего Мохамеда, на коже и слизистых оболочках глаз, рта и носа уже появились узелки.

— Начинается самое трудное. Который день он болеет? А, пятый. Жар спал позавчера? Сегодня повысится вновь. Узелки перейдут в гнойные пузырьки, мажьте их белой ртутной мазью.

Хуже всех приходилось младшему, восьмилетнему Санджару. У него помрачалось сознание, царевич впадал в буйство, раздирал отросшими ногтями гнойные пузырьки. В минуту просветления он жаловался Омару, что ему не спится, трудно дышать и глотать, все у него болит, слюни текут.

— Привяжите руки к туловищу, пользуйте ртутной мазью, давайте гранатовый сок. И понемногу опия, чтобы спал…

Омар велел сиделкам завязать себе рты и носы кисеей, смоченной в уксусе, и мыть уксусом руки. Сам он мыл руки ячменной водкой. И принимал ее внутрь. Царевичам сменили постель и одежду, зараженную сожгли. В покоях дворца заклубился дым очистительных серных курений.

— Ну, как? — спросил визирь после обхода.

— Баркъярук и Мохамед легче перенесут болезнь, раз уж я здесь.

— А Санджар?

— Мальчик внушает страх, — угрюмо ответил Омар, Его понял, вернее — неправильно понял, слуга-эфиоп — и поспешил с доносом к царевичу. Если б к ретивости верных. слуг да хорошее знание языка и, сверх того, хоть немного ума, конечно, какую бездну недоразумений избежало бы человечество!

Разве думал Омар, что своими этими словами, не таящими в себе ни неприязни, ни злого умысла, лишь беспокойство, навлечет на всю жизнь нелюбовь царевича Санджара, будущего великого султана?

Этот рябой, сухорукий (сломает, свалившись с коня, что позорно для тюрка), угрюмый султан, рожденный в песчаной пустыне, будет любить лишь пустыню — вокруг себя, в глазах и сердцах. Он будет любить терпкий дикий лох, растущий в пустыне, и прикажет, повсюду срубив кипарисы, насадить вместо них дикий лох.

Он умрет жалкой смертью, всеми оставленный, на развалинах своей державы. На нем и кончится династия сельджукидов…

Омар ни днем, ни ночью не отлучался из внутренних покоев, терпеливо выхаживал хворых. Возился с ними, как с родными детьми. Их беспомощность вызывала в нем отцовскую жалость. Ему понадобилось вновь перелистать труды великих врачей, и он, где-то на пятый день пребывания во дворце, отправился в книгохранилище.

Пыль. На полках, книгах, на полу. Видать, сюда никто давно не заглядывал. Перебирая книги, Омар услыхал за спиной чьи-то осторожные шаги. Обернулся — служанка. А! Та самая, в крапинах. Но румянец у нее давно уже выцвел, и даже родинки, кажется, поблекли.

— Сударь, — она пугливо оглянулась, — ее величество царица просит вас к себе.

У Омара дрогнуло сердце. Он знал, что так будет. Не хотел — и ждал.

— Что, снова сластями и пловом хочет меня угостить? Знаешь, от ваших угощений…

— Нет, сударь. Ей теперь не до сладостей. Она повела его какими-то боковыми путями в гарем, в покой царицы. Тяжкий дух повсюду. Открыть бы все двери, распахнуть все ставни на окнах — и держать их открытыми десять дней, чтобы холодным ветром выдуло всю вонь. На что вам золото и бархат? Один глоток свежего воздуха дороже всех ваших богатств.

— Тут бегала одна девчонка, с этаким вздернутым носиком. — Он кратко описал ее внешность. — Не знаю, как зовут.

— Хадиче. Уже дней пять, как умерла от оспы.

— М-м. Знаменитых лекарей, конечно, к ней не звали… Женщина, с головой, глухо закрытой покрывалом, сидела, опустив с тахты ноги в золоченых сандалиях.

— Ассаламу ва алейкум! — поклонился Омар. Не ответила, не шелохнулась. Будто спит. Или привыкает к его присутствию. Или обдумывает под покрывалом какую-нибудь каверзу, готовя ему внезапный удар.