Петер Пранге - Княгиня

И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога.

Олимпия нащупала гладкие, прохладные бусины четок. Запах ладана перебивал ни на что не похожий и страшный запах тлена, приторный дух разложения плоти. Телега миновала мост через Тибр. У дверей каждого дома дожидались погребения трупы, большей частью нагие, поскольку одежда их давно обратилась в пепел на чумных кострищах.

— …и благословен плод чрева Твоего!

Вдруг перед Олимпией возникло лицо Камильо. Так ее сын все-таки пришел к ней! Да, он не мог не прийти, не мог бросить ее — он ведь ее любит! Олимпия одарила его ласковой, блаженной улыбкой. Какой же он умница! Он понимает, что у нее деньги, а деньги — могущество, счастье и сила, они сильнее всех страхов, сильнее даже смерти.

Но что это? Позади Камильо возникли две женщины, две проститутки, размалеванные, в пестрых крикливых нарядах. Княгиня Россано и Кларисса. Хохоча, они тащили Камильо каждая к себе — им хотелось станцевать с ним.

— …кто венцом терновым был увенчан…

Где-то заиграл оркестр. Олимпия огляделась. И тут увидела, что улица полна танцующих — мужчин и женщин, ударившихся в лихой перепляс, оборванцев и богато разодетых. Ухватившись за руки, они кружились в немыслимом, бешеном хороводе, и темп все убыстрялся, от сумасшедшей пляски одежда клочьями спадала с их тел, а вместе с ней отдиралась от костей кожа, превращая их в скелеты.

— Пресвятая Дева Мария, вступись за нас, грешных…

Вот это празднество! Камильо и его потаскухи, подхваченные безумным хороводом, смеясь и кружась, буйствовали в разухабистом танце. Откуда-то взявшиеся вороные кони без всадников уносились прочь, а на горизонте из вспененного штормом моря восставал дракон, взоры голов которого были обращены к кроваво-красным небесам, где темный женский силуэт с распущенными волосами методично и размашисто орудовал исполинской косой.

— …ныне и в час наш смертный. Аминь!

Музыка резко смолкла. Сбирре подхватили донну Олимпию и сняли с телеги. Прямо перед собой она увидела распахнутую дверь — они прибыли в чумной изолятор.

— Милостивый Боже! — выдавила Олимпия, внезапно очнувшись от забытья, и судорожно перекрестилась.

Ей почудилось, что она заглянула в преисподнюю. Горы нагих, переплетенных тел заполняли огромную яму, со дна которой исходили предсмертные стоны, исторгаемые тысячей глоток. Десятки невидящих глаз уставились на нее из черных, пустых глазниц, жадно, ожидающе, будто им не терпелось принять ее в свою необозримую стаю.

— Да смилостивится Всевышний над душой моей грешной…

И тут сбирре отпустили ее. Толчок в спину, неуклюжий, спотыкающийся шаг, и врата жизни навечно затворились за донной Олимпией, властительницей Рима.

Более десяти тысяч жителей Рима унесла эпидемия. Потом, уже в период рождественского поста 1656 года, папе было новое видение: укутанный в белоснежное одеяние, поднялся ангел из-за крепости Сант-Анджело, пряча свой смертоносный огненный меч в ножны. Гнев его был ублажен. Не успело миновать и недели, как ворота Рима вновь были открыты для всех. Эпидемия отбушевала.

И пока его святейшество папа Александр VII поручал Лоренцо Бернини увековечить лик свой в мраморе, обратив его в памятник на вечные времена поре бед и страданий, работы по реконструкции пьяцца Навона потихоньку замирали. Слишком многих каменотесов и каменщиков унесла чума, а те, кто пережил мор, все чаще отказывались исполнять распоряжения своего чрезмерно требовательного, а порой просто деспотичного главного архитектора. Но разве можно было поставить им это в вину — мало того, что проекты Франческо Борромини с их бесконечными закруглениями и выступами требовали от них такого мастерства, что даже лучшие специалисты лишь беспомощно разводили руками, ко всем бедам добавилась еще одна: февраль 1657 года ознаменовался задержкой выплат по уже выполненным договорам.

Что происходило? Еще в период эпидемии надзиравший за строительством дон Камильо Памфили укорял главного архитектора в том, что тот, мол, намеренно затягивает работы над пьяцца Навона, а сам тем временем бегает по окрестным книжным лавкам. Князь не понимал, что пресловутая беготня имела одну-единственную причину — беду, в которую попала Кларисса Маккинни; знай Камильо об этом, он был бы к Франческо снисходительнее. Да и интересовало сына донны Олимпии сейчас другое — чтобы его палаццо не оказался под угрозой. Именно поэтому он из шкуры лез вон, отыскивая любой предлог, который позволил бы снизить расходы на сооружение Форума Памфили. А перебравшись по настоянию жены в новый родовой дворец у Корсо, он и вовсе утратил интерес к пьяцца Навона.

Так что, хотя для завершения Санта-Агнезе оставалось лишь установить всего-то уличный фонарь, работы здесь вот уже несколько месяцев не велись. Когда два мастера каменщиков попытались обратиться за помощью в суд, Франческо напомнил своему непосредственному руководителю об обещании, данном его покойной матерью княгине, в качестве доказательства предъявив и договор за собственноручной подписью донны Олимпии.

Однако Камильо на глазах у Борромини разорвал документ в клочки и, вместо того чтобы начать выплачивать полагающиеся деньги, просто-напросто уволил Борромини, запретив ему даже показываться на строительной площадке пьяцца Навона. Официальная версия: серьезные недостатки при строительстве Санта-Агнезе, а также упрямство Франческо Борромини, не позволявшее в обозримом будущем завершить упомянутые работы.

— Езжайте в Париж, — посоветовала своему другу Кларисса, которая, оправившись от последствий отравления, навестила Франческо в его доме на Виколо-дель-Аньелло. — Лувр — вот достойный объект для приложения ваших талантов.

В ответ Франческо лишь покачал головой:

— Я не собираюсь соревноваться в Париже с тем, кто на протяжении десятилетий делает все, чтобы помешать моей работе. Он и там не оставит меня в покое.

— И все же вы должны попытаться, синьор Борромини! Подумайте, какие возможности откроются перед вами! Король Франции лично призвал вас участвовать в конкурсе — на равных правах с Бернини.

— Возможно, княгиня, возможно. Но мои проекты — это мои дети, а мне не по нраву отправлять детей вымаливать похвалу мирскую, точно подаяние, да еще без всякой уверенности, что пресловутое подаяние тебе все-таки пожертвуют.

— Ах, если бы был жив монсеньор Спада! — вздохнула Кларисса.

При упоминании этого имени оба умолкли. Спада умер — хотя мор и пощадил умного Вирджилио, минувшей зимой он слег в острой кишечной горячке, от которой его не спасли ни прием касторового масла, ни клистиры. Несмотря на то что ему пришлось вынести жуткие боли, Спада покинул сей мир спокойно, в полном сознании и в ладу с Господом.