Петер Пранге - Княгиня

Франческо отбросил грифель, будто серебро обжигало ему пальцы. Нет, он больше не в силах выносить этого! Поднявшись из-за стола, Франческо решил отправиться на Латеран. Работы там невпроворот, и Бот свидетель — на перестройку церкви отвели каких-то два года. В надежде застать в Сан-Джованни монсеньора Спаду, Франческо торопливо спустился по узкой лестнице. С главой конгрегации предстоял серьезный разговор. В последнее время он взял в привычку раздавать указания рабочим. Так дальше продолжаться не может — большего урона авторитету архитектора и придумать трудно. Кроме того, сейчас самое время пригласить Иннокентия осмотреть стройку. В конце концов Сан-Джованни — епископальная церковь папы! Именно об этом предстояло монсеньору Спаде напомнить его святейшеству, а не вмешиваться в его, Франческо, дела на стройке!

Когда Франческо Борромини вышел на улицу, над городом уже сгущалась синева весенних сумерек. Зябко поеживаясь, он поднял воротник. Если бы хоть что-то пришло в голову насчет фонтана! Может, для начала изготовить уменьшенную глиняную модель? Или лучше из лакированного дерева? Модель всегда нагляднее плоского чертежа на бумаге, к тому же на ней куда менее заметны и возможные огрехи проекта. Все так, но разве не обман — подсовывать заказчикам подобные игрушки? Нет, лучше уж подождать до тех пор, пока у него не появится готовый и выверенный проект, вот когда он будет, отпадет и нужда пускать пыль в глаза.

В окне дома напротив зажегся свет. Франческо даже показалось, что он чувствует тепло и уют комнаты, где сейчас, наверное, семья усаживается за стол или же муж с женой готовятся отпраздновать Пасху. Франческо продолжал жить бобылем — не было никого, с кем скрасить монотонность бытия, даже Бернардо, его племянник, полгода назад поступивший к нему в ученики, не желал обитать под одним кровом с Франческо, отдав предпочтение комнатенке, снятой где-то в старом пригороде.

Внезапно на Франческо накатила тоска. Ему страстно захотелось, чтобы рядом был кто-то, кто мог бы слушать его, говорить с ним, понимать и разделять его заботы, — иными словами, ему захотелось ощутить ту защищенность и надежность, даровать которую человеку способен лишь другой человек. Охватившая Франческо тоска была настолько сильной, что он изменил планы и отправился не в Латеран, а к Тибру, где в комнатах над тавернами проживали одинокие женщины, принимавшие таких же одиноких, как и он, мужчин, и готовые за пару грошей выслушать и утешить их. Они принадлежали к числу тех немногих, кто работал в Страстную пятницу, — и это тоже объединяло его с ними.

Когда Франческо миновал один из переулков, где-го прокукарекал петух. Борромини невольно ускорил шаг, будто пытаясь сбежать от самого себя.

— Аллилуйя! Христос воскрес! Аллилуйя! Аллилуйя!

Был вечер Пасхи 1648 года, суббота. Рим переполняли колокольный перезвон и заздравное пение — верующие восторженно приветствовали Воскресение Христово, наступавшее в эту первую после весеннего полнолуния ночь с субботы на воскресенье. Ночные дозорные освещали факелами улицы, неся свет Божий в мир. Люди, на протяжении последних недель не покидавшие жилищ, что было частью покаяния, теперь, смеясь, в обнимку шли по улицам. Юдоль печали оставалась позади, уступая место ликованию. Начиналось самое веселое празднество года: суды прекращали расследования уголовных дел, преступников миловали, а все, что до сих пор заботливо хранилось в кладовках, выставлялось на стол — время поститься миновало.

Папскую карету сопровождала сотня всадников Иннокентий вместе с ближайшими родственниками возвращался из собора Святого Петра, где на время перестройки базилики Латерана проходило главное пасхальное богослужение, к себе в палаццо Памфили. Кларисса, ехавшая в закрытой карете вместе с его святейшеством, кузиной донной Олимпией, а также первым кардиналом Камильо Памфили, видела в отсветах факелов лицо папы, с которого после мессы, казалось, еще не успела сойти маска сурового благочестия. Иннокентий, сменив незадолго до начала службы фиолетовую мантию — символ искупления — на белое праздничное одеяние, высоко воздев троесвечие, во главе нескончаемой колонны верующих восшествовал в собор для проведения пасхальной мессы.

В ушах Клариссы продолжал звучать чарующий голос оскопленного певца, когда лошади остановились во дворе палаццо Памфили. Изрядно утомленная затянувшейся на целых четыре часа службой, княгиня последней вышла из экипажа и последовала за Иннокентием и остальными в дом. В вестибюле уже собрались десятки близких и дальних родственников папы — все они по случаю Пасхи были приглашены на трапезу во дворце.

И тут будто из ниоткуда возник какой-то незнакомый Клариссе босоногий монах с пронырливым, колючим взором и с таинственным видом обратился к донне Олимпии:

— На два слова, донна Олимпия!

От Клариссы не укрылось, как вздрогнула кузина при словах монаха. Не сводя с Олимпии пытливого взора своих лукавых глазенок, тот непрерывно озирался, будто желая убедиться, что никто за ним не следит, и постоянно скреб себя грязными пальцами, словно его донимали скопища блох. Но еще сильнее Клариссу удивило то, что донна Олимпия покорно последовала призыву этого типа, торопливо проведя его в небольшой боковой кабинет, словно опасаясь, что кто-то может заметить ее в компании такого оборванца.

Кларисса, недоуменно покачав головой, направилась в составе папской свиты в обеденный зал, куда слуги уже вносили скоромные яства. При избытке пищи духовной на лицах кардиналов отчетливо читалось крайнее нетерпение позаботиться и о благодати собственного чрева.

Донна Олимпия вошла в зал почти сразу же за ней и заняла место обок своего ближайшего родственника, так что никаких затяжек начала пиршества не предвиделось. Кларисса, в шелковом наряде сидевшая неподалеку от нее, тоже во главе стола в окружении ближайшей родни Иннокентия, отметила, что кузина, отдавая распоряжение приступить к трапезе, слегка раскраснелась и вообще выглядела довольно взвинченной. Даже, пожалуй, слишком взвинченной, когда после минестроне стали убирать опустевшие суповые тарелки и подавать жаркое из поросенка и курятины.

— Сначала, значит, минестроне, потом курятина и свинина? — угрюмо констатировал Иннокентий. — И это в самый главный праздник? Вы что же, надумали оскорбить наших гостей?

— Вы только взгляните, что на тарелках, — довольно раздраженно ответствовала Олимпия. — А за расходами приходится следить, между прочим, мне. Как, позвольте вас спросить, обойтись теми мизерными средствами, выделяемыми вами на ведение хозяйства? Как насытить всю эту ораву?