Родион Феденёв - Де Рибас

Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:

– Ты до сих пор нездоров?

Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:

– Мы вас тотчас поставим на колени!

Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:

– Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.

Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:

– Благодетель умер, но наливочка его живет. Дюжину бутылок припас.

– Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, – сказал бригадир.

Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:

– Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.

– Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, – удивился Рибас.

– До ее замужества этот эпитет не изменится, – отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: – Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.

– Не знаю, смогу ли я.

– Мы приглашены. Опера – сочинение ее величества.

– Она теперь сочиняет и музыку?

– Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку – Мартини.

– Мартини?

– Ему покровительствует Храповицкий.

Такое приглашение, когда автор оперы – протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама – подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:

– Как ты неуклюже ходишь!

– Тебя это не должно смущать, – ответил бригадир. – Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.

– Легенду?

– Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.

– Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?

– Сегодня остерегусь.

– Но и он не спускается вниз.

– Придется нам пока обмениваться записками.

– Он так хотел тебя видеть.

– Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.

Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.

– Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, – говорил сверху Бецкий.

– Вы все еще лечитесь у него? – спрашивал снизу Рибас. – Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это – покой, хорошая пища и свежие фрукты.

– Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы. Заказывайте все, что есть в оранжерее. Настя вам скажет. Как жаль, как жаль.

На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.

– С кончиной наших друзей умираем и мы сами, – изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:

– Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.

Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:

– Меа кульпа, меа максима кульпа – моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.

– Женитьба не пошла ему впрок?

– О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.

– Он бывает в Петербурге?

– О, нет. Дорога сюда ему заказана.

После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах. Этим же вечером в Эрмитаже генералитет Потемкина был допущен в руке императрицы. Когда подошла очередь Рибасу приложиться к державной длани, он шел к Екатерине столь медленно, что ее рука на несколько секунд осталась без дела, повиснув в воздухе.

– Простите, ваше величество, мою неловкость, – сказал бригадир.

– Я знаю о вашей болезни, – сказала она. – Если все в армии так неловки, что взяли Очаков, то следует эдакую неловкость лишь приветствовать.

Наследник Павел присутствовал при церемонии и по собственному выбору некоторым генералам кивал. Бригадир обошелся без этого знака внимания. С дунайским приятелем Александром Безбородко, который теперь исполнял обязанности руководителя Коллегии иностранных дел, Рибас перемолвился несколькими фразами о неаполитанском после Антонио Мареска. Александр Андреевич сказал о нем:

– Он серьезен в делах, как англичанин, нравом весел, как француз, а гостеприимен, как русский.

Секретарь Екатерины Храповицкий почел своим долгом говорить с бригадиром о том, что придворным актерам жалованье не плачено за шесть лет и добавил:

– В своем докладе императрице я просил триста двадцать тысяч для выплаты им жалованья. Иначе из балетной труппы сбегут Пика и Росси. Они отменно талантливы и в сравнение не идут с некоторыми певичками, которых нам пришлось выслать.

Это был грубый намек на давнюю связь Рибаса с певицей Давиа и на то, что служительница Мельпомены едва не разорила Безбородко. Бригадир не полез за словом в карман:

– Если актерам не платить за шесть лет, они становятся талантливыми в других занятиях.

Среди свитских Павла Рибас заметил Григория Кушелева, но переговорить с ним не успел, однако, зная, что Кулешев сопровождал Павла на шведской войне, убедился: положение капитана при наследнике прочно. Началась опера. Ее достоинства мешала оценить бригадиру постоянная боль в ногах. «Горе-богатырь» все время попадал впросак, музыка Мартини показалась однообразной, но придворные аплодировали дружно и благодарили монархиню за труды на театральном поприще. Лишь Потемкин хмурился, и во время разъезда из кареты в карету несся легкий слушок: князь недоволен оперой и ушел из Эрмитажа первым.