Валерий Язвицкий - Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)

— Да здравствует государь на многие лета!.. — покатилось, как гром, по полкам.

После смотра полков созвал воевод Иван Васильевич в шатре своем думу думать о полоне, взятом князем Данилой Холмским при шелонской битве, ибо пленниками были наиглавные бояре новгородские или верные слуги Господы.

Думу думал Иван Васильевич со всеми теми, кто сопровождал его на ратном смотру отряда Холмского, а более всего с дьяком своим Степаном Тимофеевичем, который выведал все о Господе и смутах новгородских от задержанного князем Холмским Афанасия Братилова, новгородца.

Государь воспалился гневом великим, узнав, что новгородцы только с обманом подослали к нему Луку Клементьева, яко бы мир предлагая, а сами же в это время гонцов к королю Казимиру послали, моля его на коня воссесть против великого князя московского.

— Как же вы о сих кознях новгородских и о воровстве таком мыслите? — спросил Иван Васильевич, обращаясь ко всем присутствующим.

— Казнить всех главных ворогов наших, которые в полон попали, — быстро ответил князь Юрий Васильевич.

— Всех казнить! — раздались голоса с разных сторон. — Всем им главы отсечь за отступление их к латыньству.

— Всех, государь, казни немилостиво! — вскричал князь Холмский. — Всех воевод, бояр и житьих казни отсечением главы!..

Долго еще шумели кругом князья, воеводы и бояре, требуя жестоких наказаний, но Иван Васильевич только слушал и молчал. Когда же все высказались, он заговорил:

— Яз разумею гнев ваш, — начал он, — и яз сам еще более вас гневен на лукавство и козни новгородские, на зло и воровство их. Но ворогов, яз мыслю, не токмо мечом смирять надобно, а и в цепях держать незримых, которые крепче оков железных…

Государь помолчал, оглядывая всех внимательно, и продолжал:

— Яз мыслю, токмо тем четверым главы отсечь, которые в Новомгороде ненавистны мелким людям более других. Вы же судите, кто сии из полона нашего.

— Митрий Борецкий! — закричали со всех сторон.

— Еще кто?

— Герасим Козьмин.

— Докончание писал он Казимиру!..

— Дерзок вельми…

— Зло на Москву мыслит!..

— Нет, — громко произнес Иван Васильевич, — Козьмин пусть до конца живота в железа окован будет, в тесном заключении умрет…

— Казнить с Борецким Василья Селезнева-Губу, — сказал князь Пестрый.

— А от житьих людей, — добавил дьяк Бородатый, — наизлые для нас Киприян Арзубьев да Еремей Сухощек. Сии наиверные псы Господы…

Долго еще судили у государя, кого и как казнить из бывших посадников и тысяцких, из бояр и житьих людей…

К тому времени, как дума была закончена, собрались снова близ шатра великого князя, по приказам воевод, и полки государевы, и татарские, и тверские, и полки подручных князей.

Государь на коне, окруженный всей думой своей и стражей, въехал в середину войск, где стояли уж закованные в цепи все знатные пленники.

Иван Васильевич остановил коня своего в некотором отдалении и дал знак читать приговор.

Дьяк Бородатый передал приговор подьячему весьма громогласному, дабы тот прочел его пред войсками.

— Благоверный и благочестивый великий князь Иван Василич всея Руси, — начал зычным голосом подьячий, — думу подумав с братьями, царевичем Даниаром, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил: казнить отсечением главы немедля посадника старого Митрия Борецкого и с ним Василья Селезнева-Губу, а от житьих — Киприяна Арзубьева да Еремея Сухощека…

Приговоренные побледнели и горящими глазами посмотрели на государя. Тот сидел на коне неподвижно с окаменевшим лицом, только руки его вздрагивали, сжимая поводья. Осужденные перекрестились, а Борецкий, взглянув на стоявшего тут же посадника Василия Казимира, злобно молвил:

— Изолгал ты меня, токмо не спасет тя твое воровство…

Спешившись, татарские конники быстро окружили пленников, и, сверкнув саблями, вмиг обезглавили их.

— Иные же, — зычно продолжал читать подьячий, — из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как то: Василий Казимир, да Кузьма Григорьев, да Яков Федоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнев, да Кузьма Грузов, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новугороду…

В шатер свой возвратился Иван Васильевич бледный и усталый, позвав с собой только брата Юрия Васильевича.

Они молча пили крепкий мед. Нехорошо было у обоих на душе, и оба они знали об этом.

— Да, — молвил наконец Иван Васильевич, — ведай, Юрьюшка, не токмо на ратном поле смерть и победы. В государствовании-то все то же, токмо трудней, Юрьюшка…

— А что, Иване, ты кручинишься? — удивился Юрий Васильевич. — У нас такие победы, каких свет не видывал.

— Сими победами, хошь их вдвое более будь еще, не сломить Новагорода. Надо, Юрьюшка, его так расшатать, чтобы и рати-то более не надобны были.

— А пошто, Иване, ты весь полон у воевод и воев отнял?

Иван Васильевич усмехнулся.

— А видал ты, Юрьюшка, — спросил он, — видал ты в лесу пни да колоды старые, трухлявые, такие, которые уж червями да жуками насквозь проточены? Стань на них — и провалишься! Так вот черви-то да жуки — насколь ведь они мельче пней да колод, а в труху их точат. Так и мелкие люди Великий Новгород в труху источат…

Оставив Русу, государь Иван Васильевич со всей силой своей двинулся к Усть-Шелонии, прибыв туда двадцать седьмого июля, расположился станом великим между Ильмень-озером и Коростынью.

Берег здесь крутой и каменистый обрывом стоит над водой, а вдоль него, лаская глаз желтыми и белыми стволами, в одиночку и небольшими островками высятся могучие березы и сосны. Сквозь причудливый узор их ветвей и стволов видна огромная водная гладь озера, будто подымающаяся вдали кверху и сливающаяся с голубым знойным небом. Здесь, на холме невысоком, повелел Иван Васильевич поставить шатер свой.

Три дня и три ночи отдыхает войско великого князя у берегов озера, а сам государь перед завтраком и перед ужином, когда солнце не так палит, выезжает со стремянным Саввушкой и малой конной стражей, как бывало в юности своей, и мчится рысью, любуясь окрестностями.

Июля тридцать первого, тут, на прогулке своей, принял государь и гонца от псковичей. Псковский воевода извещал, что, идя вдоль берега Ильмень-озера, стал он станом в двадцати верстах от Новгорода, а новгородских ратей нигде на пути не встречал. Сообщал еще, что передовые отряды у истоков Волхова повстречались с разведчиками князя Стриги-Оболенского, из его судовой рати, которые, на лодках плавая, тоже новгородских воинов нигде не видели.