Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк

Сотни медных труб в сопровождении гигантских барабанов взревели, лишь только показался на горизонте летящий над самым морем, под пепельно-серыми облаками, сигарообразный силуэт корабля Особого корпуса. Он приближался стремительно и бесшумно, ровной стрелой вычерчивая в небе непогрешимо ровную траекторию. И в этот момент никому не пришло бы в голову, что в течение нескольких месяцев этот корабль и его экипаж подвергались невероятной опасности, собирая по гибнущим островам уходящей под воду Гипербореи свой бесценный груз. Кому было и поручить эту миссию, как не солдатам Особого корпуса, обученным действовать дисциплинированно и бесстрашно в условиях и землетрясения, и наводнения, и цунами, и прочая и прочая!

Корабль приземлился. Стихли последние звуки труб и барабанной дроби. Тысячи глаз впились жадным взором в махину огромного межконтинентального аппарата – даже издали было видно, как немилосердно жестоко исцарапаны, избиты его борта, что почти до основания обломан носовой таран и непроницаемо плотно задраены иллюминаторы. А когда открывался главный люк, неровно выпуская трап, пронзительный скрежет донесся до самых последних рядов встречающих.

В напряженной тишине толпа ждала и готовилась рукоплескать и своим героям воинам, и спасенным гиперборейским детям. Народ предвкушал удовольствие лицезреть их триумфальное шествие прямо через людские волны. Приготовлены были и цветочные гирлянды, и душистые лепестки роз, и золотистые зерна маиса, чтобы бросить все это под ноги героям, но…

Воины не вывели, а вынесли недвижных детей по одному на руках («Ранены? Больны?» – ужаснулись в толпе) и, пройдя несколько шагов по высокому трапу-помосту, подчиняясь не известным толпе приказам, определили спасенных в невесть откуда взявшиеся бирюзовые валликсы Храма Жизни. Вся процедура переноса детей заняла не более четверти часа, так что в толпе даже не сообразили бросить свои подношения хотя бы под днища жреческих валликс.

Солдаты действовали слаженно и четко – шаг в шаг, ребенок за ребенком перемещались из военного корабля в выстроившиеся цепью и быстро подъезжавшие к его трапу валликсы жрецов. Лишь один солдат оплошал: вынося на руках девочку-подростка, он споткнулся об искореженный борт выходного люка, девочка выскользнула из его рук и могла бы разбиться, упав с высоты трапа на камень посадочной полосы, если бы по счастью рядом, прямо под трапом, не оказался офицер корпуса. Он не сделал лишних движений, лишь мгновенно протянул руки и – просто принял ее из воздуха, будто подхватил сорвавшееся с ветки яблоко. Только скрипнули, едва слышно, кожаные ремни униформы и чуть дрогнул плюмаж парадного шлема. Он бережно отнес девочку к бирюзовой валликсе и передал жрецам.

Обо всем, что происходило в тот день, Таллури узнала много лет спустя. Сама она тоже кое-что помнила, пусть и немного, зато удивительно ярко, если только так можно выразиться о звуках и запахах, так как видела она крайне мало.

Нет, они не были ни больны, ни ранены – они все спали, те, кого успели спасти в грохоте, неразберихе и панике уходящей под воду Тууле, сметаемой ужасным землетрясением. Они спали, как спали в те дни многие гиперборейские дети-индиго – не час, не два, не десять – уже много дней, – погруженные в Зимний сон еще в середине осени.

Гиперборейская осень холодна и темна, а идущая ей вослед зима мрачна и беспроглядна, и зимние ветра бьют и бьют в окна жилищ, в каменные стены храмов и башни сторожевых постов, в скалы и прибрежные укрепления. И ломится снег в щели, и кажется, нет ни конца, ни края Великой Зиме! Но дети спят в своих ложах, устроенных специально для долгого Зимнего сна, когда тела бездвижны, почти бесчувственны, инертны, но сознание – крепко и бодро, а разум доступен для обучения и общения.

Их не рискнули «будить», когда спасали: насильственно прерванный Зимний сон грозит серьезной амнезией. Погибни их тела, души, живущие легко и свободно в иной реальности, в той реальности бы и остались. А хуже ли, лучше ли им там было – почем знать?

Родители Таллури, не прерывавшие медитативного общения со своими детьми, уже попрощались с ней, ее сестрой и двумя их братьями. Это было печально, бесконечно печально, но не трагично. Прощаться с родителями им было совсем нестрашно: что они, малолетки, понимали в смерти? Тем более что родители, правда, не вдаваясь в объяснения, обещали детям скорую встречу. Так уходили в те годы многие семейства Гипербореи – прощаясь Зимним сном, чтобы не ранить нежные детские души реалиями распадающегося, гибнущего на глазах Северного мира.

Но этой осенью, должной стать, видимо, последней земной осенью Таллури, все решилось иначе – вмешалась Атлантида. Могущественная Атлантида предложила – кто дерзнул бы отказать?! – взять детей на воспитание, спасая их земную жизнь и обещая во всем о них позаботиться.

…Сон был зыбок. Рассыпающиеся картины холодной темной Тууле исчезали в вязком прошлом, где растворялись и последние связанные с Гипербореей ощущения и воспоминания: сухой свежий воздух, запах снега, древних трав и меда, грохот скального прибоя и суетливые крики чаек, отзвуки родных голосов. Но уже наплывало новое и неведомое.

Сначала – сквозь пелену чуткого сна – грохот, тревожные крики чужих людей на незнакомом гортанном языке, горячий запах железа и пыльно-горький – пластика, затем – сухой механический шелест и скрежет, переходящий во все нарастающий гул и вой. И преждевременное, а оттого и досадное, неприятное осознавание собственного тела – непослушного и отяжелевшего.

Таллури внутренне сжалась, «спряталась», «нырнула» обратно – в спасительный сон: «Не хочу этого! Не хочу! Телу – спать, сознанию – в покой и мир созерцания!»

Она проспала бы так до самого Храма Жизни, но рука Судьбы прикрыла глаза солдата, что нес ее в бирюзовую валликсу жрецов, тот не заметил исковерканного порога и, споткнувшись, уронил ее. Эта встряска, толчок, секундный полет куда-то вниз («Ах, как свободно!»), да еще – запахи, невероятные, влажные запахи морских ветров Атлантиды, ударившие – нет, не в нос, в самое сердце – и Таллури очнулась от Зимнего сна. Открыла глаза. И встретила взгляд подхватившего ее офицера. Ей почудилось – море, пойманное в ловушку черных ресниц. Плеснуло в этом взгляде изумление, и Таллури воспользовалась этим изумлением, не давая «закрыться» его сознанию, вызвала на разговор:

«Ясный день, господин!»

«Ты не спишь?»

«Кажется, нет!»

«Здравствуй, детка!»

«Здравствуй, ты кто?»

Он не ответил, но почему-то и не ушел от «разговора», хотя мог одернуть: не очень-то прилично лезть без спроса в сознание незнакомого, тем более старшего. Но она его не боялась. И улыбнулась. Он мог прервать ее, но не прервал. Улыбнулся в ответ – в морской бездне взгляда мелькнули искры.