Гилель Бутман - Время молчать и время говорить

Сидя в воронке по дороге на суд Азерникова, я не знал, какую тактическую линию избрать. В конце концов я представил его как безыдейного материалиста, вовлеченного мною в организацию с целью приблизить его к сионистским идеалам, как я их понимал. Избрав такую тактику, я оставлял перед Борисом возможность выбрать борцовскую позицию, заявив, что за несколько месяцев в организации он преобразился. Или представить себя обманутой овечкой, чуждой сионизму.

Борис получил три с половиной года. Теперь уже ничто более не удерживало нас в тюрьме. Более того, по закону нас должны были отправить на этап в течение десяти дней. Получилось, что до шестнадцатого октября мы должны были уйти.

Мне выдали последнее письмо от Евы. Хорошая весточка: Сима Каминская получила разрешение. Четырнадцатого октября Сима улетает с дочерьми. Не знаю, рада ли была Сима. Наверное, кошки скребли на душе, ведь Лассаль оставался. Но в Ленинградском КГБ могли вздохнуть спокойно: Сима была для них опасным противником, и ее интеллектуально-моральное превосходство их бесило. Кроме того, Сима была в центре беспокойного "кружка жен", а это им тоже было как-то ни к чему.

Сима понимала, что найдутся такие, кто осудит ее: бросила мужа в беде. Но она была решительна, и ее мало трогало, что скажет "княгиня Марья Алексевна". Она считала, что, оказавшись вне железного занавеса, сможет помочь Лассалю и остальным гораздо больше, воспитание дочерей станет естественным, без недомолвок и двойного стандарта, и сам факт пребывания семьи в Израиле обеспечит Лассалю беспрепятственный выезд после освобождения.

Кто-то из жен должен был взять на себя смелость быть первой. И Сима Каминская стала первой.

Я высчитал, что мы с Симой должны "уйти на этап" почти одновременно, хотя и в разные стороны. Вспомнил старую комсомольскую песню "Дан приказ ему на запад, ей-в другую сторону" и написал несколько слов стихотворного привета Симе:

Конечно, Сима не прочтет эти строчки. Но прогноз погоды оказался точным. В ночь на пятнадцатое октября за мной пришли.

Впервые почти за полтора года я вижу Мишу Коренблита. Нам выдают личные вещи, сухой паек в дорогу, выстраивают в затылок и ведут к воронку. Марк с полупустым рюкзаком за спиной идет легко и беззаботно. Он задубелый оптимист и уверен, что вот-вот американцы нас на кого-нибудь обменяют. В том, что ему не придется сидеть пятнадцать лет, Марк уверен. Он, еще год назад сидевший в камере смертников. Миша Коренблит – полный антипод Марка. Он – заскорузлый пессимист. И он тоже уверен, что ему не придется сидеть свои семь лет. Но по другой причине: всех нас расстреляют.

Миша с трудом тянет на спине огромный самодельный зеленый рюкзак из эластичной ткани. Кому пришла бредовая идея переслать ему в камеру этот рюкзак? Когда нас сажают в воронок, рюкзак у него уже не на спине, а на пятой точке, и эластичные лямки продолжают растягиваться. Плохо быть в жизни пессимистом, судьба специально охотится за ним.

Я – по шкале подгонки инвентаря и отношению к будущему – между ними, ближе к Марку. Умеренный оптимист. Я тоже уверен, что нас вырвут до срока, но не так скоро.

На антисоветских географических картах того времени можно было видеть две столицы СССР. Большая алая звезда на карте в центре европейской части СССР. Во все стороны от нее разбегаются железные и шоссейные дороги. Это Москва – столица советской России.

На той же карте еще одна такая же большая алая звезда. И расположена она в глухомани Мордовской автономной республики, о существовании которой знают только хорошо успевающие по географии пионеры и семьи политических заключенных. Здесь проходит только одна ветка ширококолейной железной дороги из Мордовии на Рязань и дальше на Москву. И никогда бы не пылала огромная алая звезда на этой карте рядом с маленькой станцией Зубово-Полянского района Мордовии, если бы не узкоколейка, отходящая здесь на север. Это станция Потьма, столица антисоветской России.

Не знаю, за какие грехи был облюбован этот забытый Богом край, славный когда-то дубовыми рощами, под заповедник Архипелага ГУЛАГ имени Щелокова. Если во времена заповедника имени Берия многочисленные острова Архипелага были разбросаны по всем параллелям и меридианам России, то к моменту, когда мы стали прибывать в лагеря после Ленинградских процессов, только один остров остался для политических – Дубравлаг. Центром этого куста лагерей был Яваз, но дорога в него – лишь через Потьму, по узкоколейке. Из Яваза, тоже по узкоколейке или по лесным проселочным дорогам, можно было попасть в политические лагеря Дубравлага: девятнадцатый, семнадцатый (большая и малая зона), третий (мужская и женская зона). Кроме того, здесь же находились лагерь для иностранцев и лагерь для плитических рецидивистов с особо строгим режимом. (По исправительно-трудовому кодексу РСФСР минимальный режим для политических – строгий.)

Лагеря в этих местах появились сразу же после революции, и местные мордвины уже в третьем поколении – потомственные надзиратели. Они давно уже забыли о дубовых рощах – сегодня для строительства новых бараков лес везут издалека. Разве лишь старики, ушедшие на пенсию, помнят транспорты с эсерами, сперва правыми, потом левыми, с меньшевиками, с троцкистами, каменевцами, зиновьевцами, бухаринцами, тухачевцами. Кулаков гнали табунами. Сегодня даже их кладбища не сохранились. Только тогда, когда копают землю заключенные семидесятых-восьмидесятых годов, натыкаются иногда на косточки заключенных двадцатых, тридцатых, сороковых.

Наш поезд покинул Ленинград в ночь на пятнадцатое октября. Впереди были пересылки в Ярославле, Горьком, Рузаевке и Потьме. А пока мы получили отдельный тройник на троих. Математически это было просто справедливо, ибо три делится на три без остатка. Но лишь когда стали водить на оправку, увидели мы, до чего роскошно устроены. Шесть отсеков для уголовников, как обычно, переполнены: десятки лиц плотно прижаты к решеткам. Только в момент вывода на оправку можно увидеть, кто еще едет в вагоне. Первый отсек, рядом с туалетом, – зэчки. Они видят всех проходящих и тут же "стригут и бреют". На богатом эпитетами русском языке с большой примесью татарских слов они дают характеристику мужских достоинств и статей каждого проходящего. Даже видавшие виды зэки проскакивают этот участок как ошпаренные, и долго еще слышны сиплые голоса зэчек и переливается их хриповатый смех.

Очередь нашего отсека. Первым идет Миша Коренблит. Вижу, как он волнуется. Это же увидят и зэчки, и тогда спасения нет.