Анатолий Лысенко - Хомуня

Подошел Валсамон с двумя оседланными лошадьми. Пока Хомуня пристраивал тороку, Тайфур, осмотрев поданную ему лошадь, вскочил в седло и неторопливо направился к воротам. Валсамон двинулся следом.

Омар Тайфур оглянулся и, увидев ехавшего за ним первого раба-телохранителя, от удивления — он не приказывал Валсамону сопровождать себя в крепость — широко раскрыл свои желтоватые, с густыми красными прожилками глаза и округлил тонкие, чуть потрескавшиеся губы, словно собирался свистнуть. Но не свистнул, наверное, передумал. Вместо этого поднял руку и жестом остановил раба, подозвал Хомуню и велел ему ехать вместо Валсамона.

Закипая гневом, Валсамон медленно сполз с лошади. Даже сквозь темный загар на его лице ярко проступали бурые пятна, ноздри хищно дрожали, как язык у змеи.

Валсамону легче было перенести унижение, если бы Тайфур заранее выбрал себе в сопровождающие Хомуню. Тогда он мог сделать вид, что в крепость ехать не хочется, посмеялся бы над сонным русичем и пожелал ему свалиться в пропасть. Даже пообещал бы поставить свечку в христианском храме, если таковой когда-нибудь встретится на пути. И уж, конечно, Валсамон не стал бы сам седлать лошадей, заставил бы это сделать Аристина, да еще присоветовал бы незаметно надрезать подпругу, чтобы навсегда покончить с ненавистным ему человеком. Теперь же, в присутствии хозяина караван-сарая, посла князя Вакатара, на глазах у всех ничтожных рабов — он спиной чувствовал их злорадные рожи, — приходилось уступать место своему противнику.

Валсамон, скаля зубы, чтобы скрыть обиду, подождал, пока подбежит Хомуня, отдал ему повод, сделал вид, что хочет помочь подняться в седло, а сам резко ткнул в пах русича. Застонав от боли, Хомуня с трудом взобрался на лошадь, помедлил и, собрав силы, со всего маху ожег плетью коварного Валсамона.

Лицо грека залилось кровью, но он даже не прикрыл его рукой, продолжал скалить зубы. Только прошептал:

— Ты подохнешь скоро, пень трухлявый!

Омар Тайфур издали наблюдал за своими рабами. Ему доставляло удовольствие видеть, как они изводят друг друга насмешками, дерутся, отстаивая свои маленькие привилегии, коими он наделял особенно проворных, награждал их званиями первого раба-телохранителя, второго, третьего… Выделял главного погонщика, главного носильщика, назначал к ним помощников, заставлял рабов соперничать, доносить, выслуживаться.

Конечно, иногда дело заходило слишком далеко. Как у ромея с русичем. Слабый умом, самолюбивый Валсамон вполне способен убить своего противника. Сначала эта догадка вызвала у Тайфура раздражение. Но потом оно исчезло. Тайфуру опротивели навязчивые советы Хомуни, хотя и обходиться без них пока не мог. «Старая лиса, — размышлял купец, — делает вид, что подсказывает, как поступил бы Хаким. Даже в такой мелочи, как выбор стоянки для каравана, сослался на родителя. Теперь приходится тащиться к князю Бакатару, везти подарки этому ястребу, высмотревшему добычу со стены своей крепости». Омару пришла в голову мысль, что отец, с трудом соглашаясь отпустить от себя любимого раба, тем самым незаметно навязал ему соглядатая.

Тайфур снова оглянулся, увидел осунувшееся лицо Хомуни, его запавшие глаза и почувствовал, как усиливается неприязнь к старому русичу. С этим он и двинулся за ворота следом за послом князя Бакатара.

У поворота, там, где дорога огибала скалистый выступ, всадники вспугнули черного грифа. Недовольный появлением людей, гриф, лениво взмахивая крыльями, с трудом оторвался от земли, где оставался несъеденным его обед — дохлый шакал с разодранным брюхом, — и улетел. Хомуня проводил взглядом огромную голошеюю птицу и в той стороне, куда улетел гриф, увидел высокий, вырубленный из серого песчаника столб. Хомуня даже приостановил коня от удивления: настолько величественным показалось ему это необычное для глухих горных мест творение рук человеческих. Столб будто вырастал из земли и устремлялся к солнцу, которое резко высвечивало большой крест, мастерски высеченный в верхней части каменного исполина. Хомуня почтительно перекрестился, подумал о боге и о людях, сотворивших такое чудо ради укрепления своей веры.

На первый взгляд, до крепости — рукой подать, ее стены хорошо просматривались на фоне безоблачного неба. Но добраться туда было не просто. Она стояла на высокой горе, опоясанной глубокими и скалистыми балками. Крутые склоны, нагромождения камней, осыпь, отвесные обрывы у края вершины делали Хумару неприступной.

Ехали по сухому дну балки, узкой дорогой, петлявшей между зарослями кустарника. Впереди следовал посол князя Бакатара, за ним — Омар Тайфур, Хомуня. Замыкали — два молодых алана на низкорослых лошадях. И не понять, в качестве гостя ли ехал купец в крепость или пленника.

Дорога, а точнее — хорошо пробитая тропа, то поднималась на крутизну — и внизу открывалась широкая балка Шугара, на склонах поросшая синеватыми островками терновника и поблекшего на солнце барбариса, то снова опускалась в загроможденное камнями дно балки — и терновник уступал место кизилу и боярышнику, их раскидистые ветви теснили тропу так, что приходилось низко наклонять голову, а порой чуть ли не ложиться на шею лошади.

Боль у Хомуни прошла. Подзабылась, ушла куда-то, растворилась во времени и обида на жестокого и коварного Валсамона. Но сердце было неспокойным.

Хомуня смутно вспоминал начало их вражды. Это произошло у развалин Тмутаракани. Стоянку в тот раз выбрали недалеко от стен мертвого города, на холмах, рядом с тмутараканскими идолами — огромными статуями, воздвигнутыми древним божествам Санергу и Астарте. Место это чуть возвышалось над городом, хорошо продувалось ветром, комар не задерживался. И Хомуня был доволен, что Тайфур согласился. Иначе какой отдых, если комар — от него, как ни старайся, никуда не спрячешься — поминутно впивается в тебя острым жалом. И будь ты трижды усталым, без сил упадешь на землю — все равно не уснешь, всю ночь будешь хлопать себя по голому телу.

Трава на холме была сочной и мягкой. Пьянило от запахов ромашки, чабреца и донника. Пока рабы ставили шатер для Омара Тайфура, Хомуня рвал чабрец, чтобы себе и купцу подложить под голову.

— У нас на Руси чабрец зовут богородскою травою. Сон на подушке из чабреца дает здоровье и долголетие. Она целительная, травка эта, всякую заразу от человека отводит, — пояснил он Тайфуру.

Для себя постель Хомуня мостил рядом с шатром Тайфура. Легкий ветерок подувал с моря, нес прохладу, и Хомуня надеялся, что ночью будет хорошо. Он бросил на землю охапку травы и с удивлением отметил, что плотная широкая тень каменной Астарты падала на шатер и делила его на две равные части. На левой, прикрытой тенью стороне, краски совсем поблекли, ткань стала серой, будто слегка присыпанной пеплом, а справа — сияла на солнце, выглядела яркой, как голубой, с розовыми и желтыми цветами, праздничный халат Тайфура.