Анатолий Лысенко - Хомуня

— Теперь, Хомуня, у тебя все есть для дальней дороги, — сказал Бабахан. — Возьми еще этот кошелек с золотыми монетами. Омар Тайфур уплатил их Черному уху за твою голову — так пусть тебе они и достанутся.

Хомуня, растроганный до слез, пытался отказаться от денег, и так уж слишком щедрыми были подарки Бабахана и Вретранга.

— Бери, — успокоил его Саурон, — нам все это не нужно. Золото и деньги только в городе имеют ценность. У нас же, в ущельях, главное богатство — скот. От него берем и пищу и одежду.

Подошла Айта. Остановилась чуть в отдалении, нетерпеливо переступала ногами, краснела от волнения, ждала, когда отец закончит говорить с Хомуней.

Наконец Саурон отступил в сторону, Айта подскочила к Хомуне, протянула ему маленького, вырезанного из красного тиса коня с всадником на спине.

— Пусть он принесет тебе счастье, — сказала она, смутилась и отошла.

— Это не простой талисман, Хомуня, — пояснил Бабахан. — Благодаря ему люди обретают правильную дорогу. Я расскажу тебе историю, связанную с этим конем и всадником. Запомни ее. Ты еще не так уж и стар, найдешь жену себе, родишь сыновей. И передашь им талисман и расскажешь то, о чем услышишь сейчас. Они же передадут талисман детям и внукам своим.

Так слушай. Давно это было. Так давно, что уже никто не помнит когда. Наши предки не всегда жили в горах, тогда они кочевали по степям, пасли скот в тех местах, где реки не бросаются с вершин, в пыль разбиваясь о камни, как в наших ущельях, а текут медленно, словно они не подвластны быстро бегущему времени. Пастухи присматривали за стадом, шили себе одежды, молились богам, посвящали им песни, изображали их в камне и дереве, лепили из глины. Конь кормил наших предков, одевал их, на спине своей уносил от жестоких врагов, которых ты знаешь, у каждого человека намного больше, чем верных друзей. Так было. Так есть. Так будет вечно.

Такие талисманы, как тебе подарила Айта, хранились в каждой юрте. Их вырезали те мужчины, чьими руками повелевают боги, наделяют способностью в куске дерева увидеть коня и всадника. А дарили талисманы друзьям только юные девы, потому что душа их еще переполнена любовью, добротой и доверием, не испорчена черствостью, обманом, завистью, коварством и всеми другими пороками, которые мы получаем от демонов.

Однажды боги разгневались на предков нашего племени, послали им слишком жаркое солнце и сильные ветры. Травы потеряли влагу, хрустели под ногами, ломались и тут же превращались в пыль. Скот истощал, кони ослабли. И когда темной ночью стоянку племени окружили враги, то спастись удалось немногим. У пастуха по имени Ксай отняли юрту, лошадей, скот, а его самого вместе с женой, сыном и дочерью увезли в далекие страны, такие далекие, что он и не знал обратной дороги. И ничего у них не осталось, что напоминало бы о принадлежности к племени. Только одежда и этот маленький талисман, который хранился на груди у дочери пастуха. Но одежда вскоре превратилась в лохмотья, они ее выбросили, приобрели себе новую, а деревянный конь с всадником остался.

Много с тех пор родилось и состарилось внуков у того пастуха, пока появился на свет Поксай, потом его сын Ипоксай. Из поколения в поколение переходил талисман, а вместе с ним и тоска по своему племени. И тогда сказал Поксай своему малолетнему Ипоксаю: «Пойдем с тобой вместе, сын мой, и найдем свое племя». Долгие годы шли они по земле, от народа к народу, спрашивали у людей, не видел ли кто из них такого деревянного коня и всадника, вырезанных из одного куска дерева? Люди смотрели на талисман, пожимали плечами, давали странникам пищу, одежду и те уходили в новые земли. Они шли так долго, что состарился и умер в дороге Поксай, вырос и возмужал Ипоксай.

Наконец, он пришел в наше ущелье, устало опустился на камни и долго сидел, понурив голову, пока подошли к нему люди и спросили: «Кто ты, путник, и что тебя привело в наши горы?» Ипоксай встал, поклонился людям и сказал: «Меня зовут Ипоксай, я ищу соплеменников своих». И люди спросили: «Кто твои предки, к какому роду они принадлежали?» — «Я не знаю — ответил Ипоксай. — Но все они хранят вот такого коня и всадника, вырезанных из одного куска дерева».

И тогда самая красивая девушка селения обнажила свою грудь и показала точно такой же талисман, висевший у нее на золотой цепочке. Ипоксай взял ее в жены, и стали они жить счастливо, родили много детей себе.

— И ты береги талисман для потомков своих. Помни, теперь у людей нашего племени течет кровь брата твоего, — сказал Бабахан и обнял Хомуню. — Поезжай, пусть боги помогут тебе.

Игнатий и Саурон проводили Хомуню до самых ворот. Они шли рядом, опустив головы, молчали. Только костыли жалобно поскрипывали уставшим деревом. Наконец пришли. Обнялись.

— Кланяйся Русской земле, — обнимая брата, сказал Игнатий. Губы его задрожали, на глазах блеснули слезы.

И больше ни слова не мог произнести Игнатий. Совсем расстроился. Только в конце, когда Саурон помог Хомуне подняться в седло, еле слышно промолвил:

— Прощай, брат. Хорошо, что ты есть на свете. Береги нашу Русь.

У Хомуни тоже остановилось сердце. Слишком тяжким было расставание. И с братом. И с его сыном Сауроном. И с Бабаханом. И с Айтой. Со всем их родом. И с селением, где обрел себе, наконец, свободу. Его мучило то, что он больше никогда не увидит Игнатия. И это было так тяжело, что Хомуня уже колебался — стоит ли уезжать ему, если здесь остался брат его? И если бы Игнатий, оросив щеку Хомуни своими слезами, произнес лишь одно слово — «останься», Хомуня возвратил бы лошадей Бабахану. Но Игнатий сказал: «Береги нашу Русь».

Аристин ехал следом. Ему хотелось поговорить с Хомуней, сказать, что он будет предан ему до конца своих дней. Он даже попытался сравняться с ним, поехать рядом, насколько позволят поводья заводных лошадей. Но заглянув в лицо своему хозяину, Аристин сразу отстал. Хомуня ехал с закрытыми глазами, отдал дорогу лошади.

У Острого колена Хомуня приостановился, полой халата промокнул лицо, оглянулся. У ворот стояли Игнатий, Саурон, Бабахан, Вретранг, их дети. Хомуня вытащил из-за пояса шапку, помахал ею над головой.

Люди в ответ взмахнули руками, кричали что-то, но Хомуня не разобрал слов, отвернулся, пустил коня рысью.

Поздним вечером, в тех местах, где Инджик-су выходит из тесного ущелья и более спокойно бежит между холмами и невысокими пологими горами, свернули с дороги и через густой лес поднялись на взгорье, нашли удобную для ночлега поляну, расседлали и спутали лошадей.

— Господин, мой, — решился заговорить Аристин, что прикажешь подать на ужин? У нас есть лепешки, сыр…

— Я сам приготовлю, Аристин, — перебил его Хомуня и усмехнулся. — С этой минуты я уже не хозяин тебе, а ты мне не раб. И когда доедем туда, где Инджик-су соединяется с Куфисом и вместе с ним поворачивает на запад, мы попрощаемся с тобой. Мой путь — через Гипийские горы — на север, твой — по течению Куфиса. Доберешься до Херсонеса, а там — куда хочешь: то ли в Константинополь, то ли в Трапезунд. Дело твое. Ты теперь свободен в выборе.