Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

— А ведь скоро, я думаю, как там порешат, так и здесь начнется работка, — рассуждает Бурцев, который не любит молчать.

— Что? где порешат?

— Да со шведами… Сюда наши придут, и Дениска придет, и Кульнев, и «чертов генерал», и Гаврилычи все с Платовым… весело будет.

Теплом эти слова веют на сердце Дуровой.

— Да, скорей бы приходили, скучно без них, — говорит она, сама чувствуя, что не вполне искренне говорит.

— Придут… У Наполеона ведь нос — у-у, какой! Понюхал Немана, захочет понюхать и Москвы-реки, и Невы, и Фонтанки…

— Ну, этому не бывать! — горячо говорит Дурова.

— И я, брат Александруша, знаю, что не бывать, и все-таки Наполеошка захочет понюхать, чем Фонтанка пахнет… Ну а мы дадим ему пороху понюхать.

— Скорей бы! — не терпится Дуровой.

Дорога заворачивала влево к речке, и из-за редкого, полувырубленного березняка показалась деревня, расположенная вдоль речного берега, несколько всхолмленного. На одном из плоских возвышений виднелся деревянный, с деревянными же колоннами, поддерживавшими балкон мезонина, и с зеленою крышею дом, а за ним лепились по берегу черные крестьянские избы с почерневшими от времени и непогоды крышами. Около барской усадьбы виднелась зелень и стояли купами деревья, изображавшие собою не то парк, не то сад, в деревне же и вокруг деревни, на задах, зелень была точно вытравлена, а виднелся только выветревшийся, почернелый навоз да перегнившая солома. Зато у каждой избы торчало по несколько скворешен с воткнутыми в них хворостинами да чернелись кое-где гнезда аистов, устроенные на негодных, воткнутых на высокие колья колесах. Дорога шла тут по речному нагорью, которое справа окаймлялось расчищенною рощею.

— Ба, ба! а вон и сами богини шествуют, — весело сказал Бурцев. — Клянусь бутылкой! — и Талантов с ними.

В роще действительно из-за деревьев мелькали светлые платья. Вскоре ясно можно было различить две женские и две мужские фигуры. Когда солнце в прогалинах падало на светлые женские платья, они ярко блестели, словно васильки и повилики в зелени. Мужчины — собственно был один мужчина, а другой мальчик — оба тоже в светлых коломеиковых костюмах и с соломенными шляпами на головах. Барышни — это действительно были барышни Кульневы, «богини», несли в руках по зонтику, а мужчины — по небольшой корзинке.

Барышни заметили всадников и повернули к дороге. Всадники приостановили своих коней и сошли с них, когда увидели, что барышни идут к ним.

— Здравствуйте, прелестные лесные богини! — весело сказал Бурцев.

— Здравствуйте, господа, — отвечала одна из барышень, высокая, плотная, белая и румяная. — Какие мы богини?!

— Как же-с! лесные нимфы, сопровождаемые Паном — виноват, сатиром…

Барышня положила палец на свои розовые губы, Бурцев догадался и замолчал… подходил высокий мужчина в летнем пальто и в таком же пальто мальчик: это были Талантов и его ученик, девятилетний брат «богинь».

«Богини» были барышни в самом русском стиле, ныне исчезающем под давлением неблагоприятных условий: не высокие, как линейные англичанки, а высокенькие вплотную, наливные, как волжские белевые яблоки, полнотелые и упруготелые до неущипу, большеносые, с персиковыми щеками и ямочками на подбородках, немножко, словно бы по-детски курносенькие и с серыми с поволокой глазами. При виде их, особенно старшей, у Бурцева являлось какое-то конвульсивное движение в руках, которые у него невольно тянулись погладить что-нибудь у «богини», как невольно хочется погладить бархатную шерстку у кошечки, хорошенькую мордочку собаки, курчавую головку ребенка. «Богини» были похожи одна на другую, как два персика, но только младшая была менее плотна телом, и в лице часто замечалась почти детская смущенность.

Талантов был молодой человек лет за двадцать, видимо занимавшийся своей особой и преимущественно своими волосами, которые у него были очень хороши — огненно-красные, густые, но сильно теряли от того, что Талантов, которому не нравилось их краснота, сильно смазывал их для придания им некоторой черноты помадой и завивал по моде — колбасками на висках и хохолком на лбу. Он думал, что этим, модным тогда способом, он сделает себя похожим на Сперанского: ему почему-то казалось, что Сперанский брал хохолком. Тогда все семинаристы мечтали быть Сперанскими.

— Вы, кажется, по грибы ходили? — спросил Бурцев, глядя на корзинки.

— Да, но мы больше отдавали дань природе, ее красоте, — высокопарно заговорил Талантов.

— Как же вам не стыдно — без нас-то? — обратился Бурцев к старшей богине. — И мы хотим с вами по грибы.

— Что ж! мы после обеда опять пойдем, все — да?

— Отлично… А то вот мой Александруша все хандрит — влюблен в кого-нибудь.

И Дурова, и младшая Кульнева все это время как-то неловко молчали. Но при последних словах Бурцева они смущенно, украдкой взглянули друг на друга, но только взгляды эти сопровождались различными последствиями: Кульнева покраснела до корней волос, а Дурова почувствовала, как щеки ее бледнеют. Талантов, видимо, чувствовал себя в неловком положении.

— А как по-латыни гусар, Иринарх Иванович? — неожиданно выручил его маленький Кульнев.

— Гусар по-латыни — «эквес», — отвечал тот наставительно.

— Да ведь «эквес» — значит всадник?

— Ну, все равно — у римлян не было гусар.

— А уланы были? — спросил Бурцев, переглядываясь с своей «богиней».

— Нет, и улан не было.

— Вот дураки римляне! Самого красивого войска у них не было.

В это время Алкид, которому наскучило слушать, как господа болтают с барышнями, тоже подошел к беседующим и, просунув морду между плечом младшей Кульневой и Талантовым, стал обнюхивать лежавшие в корзинке грибы.

— Ах, милый Алкид! — обрадовалась барышня. — Хочешь грибка? — И она поднесла к морде коня большой красный гриб. Конь понюхал предлагаемое, но не взял.

— А, не хочешь? А жаренный в сметане скушаешь?

— Скушает… Его Александруша избаловал — вареньем кормит, — продолжал шутить Бурцев.

— Однако любезно с нашей стороны, — вспомнила старшая Кульнева, — держим усталых гостей на дороге, а к себе не приглашаем… Пожалуйте, господа, — нас уж и мама давно ждет.

Общество двинулось к усадьбе. Бурцев шел под руку с своей «богиней», а в другой руке держал повод коня. Дурова предложила свою руку младшей Кульневой. Рука последней заметно дрожала. Талантов и маленький Кульнев с корзинками в руках составляли авангард. Сзади всех шел Алкид, без всякого понуждения со стороны своей госпожи: он знал свое дело, да, кроме того, хорошо помнил, где у Кульневых конюшня.

И Дурова, и Кульнева молчали — они чувствовали, что объяснение неизбежно… Дольше тянуть было уже нельзя.