Грэм Грин - Распутник

Годфри, возведенный в рыцарское достоинство за отвагу, проявленную в годину чумы, и всю жизнь отличавшийся умеренным протестантизмом, но никак не более того, вдруг оказался канонизирован фанатиками. Но его дух взывал вовсе не к отмщению.

Некая мисс Лам, родственница епископа Илийского, находясь в саду Сомерсет-хауса вместе с двумя подругами, в ответ на их просьбы принялась петь — и запела она песню, в которой были слова: «Милости кровоточащим ранам». А на лестнице, отделенной от сада лишь стеклом, внезапно появилась высокая фигура, облаченная в саван. Женщины, перепугавшись, бросились в дом. У них спросили, что их так устрашило, и они объявили причиной явление призрака. Человек девять принялись высматривать его через стеклянную стену, но ничего не увидели. Девицу попросили спеть заново, но, когда она вновь произнесла роковые слова, все присутствующие с изумлением увидели тот же призрак.

О том, что у Рочестера были особые причины для тревоги, мы узнаем из отчета Бернета о его смерти, в котором есть несколько совершенно загадочных строк:

Он сказал мне, что с огромным удовлетворением приобщился Святых Тайн и что его радость только усилилась, когда вместе с ним причастилась его жена, за несколько лет до этого попавшая под влияние папской церкви, чему он, увы, и сам изрядно поспешествовал, в чем сейчас, не таясь, признался. Так что едва ли не главной отрадой в нынешнем бедственном положении стало для него исправление тяжкой ошибки, допущенной при его активном участии.

Предполагают, что Рочестер побудил жену обратиться в католичество по политическим соображениям — с тем, чтобы войти в ближний круг герцога Йорка. Это и впрямь наиболее вероятно. Конечно же, сам Рочестер никогда не выказывал склонности к католицизму. В «Истории безвкусицы» он предостерегал Карла от его младшего брата и от религии, которую тот исповедует, тогда как стихотворение «Римское отпущение» доказывает, что как минимум в этой Церкви он душевного успокоения не искал:

Некоторые из обстоятельств обращения леди Рочестер в католичество известны. В этой истории, дразнящей воображение своими лакунами, на первый план выходит неоднозначная фигура перебежчика-протестанта Стэнли Колледжа. Этот «деятельный и темпераментный человек», по свидетельству Бернета, часто злословивший о короле, пал первой жертвой гонений на Отса и его последователей-антипапистов, начавшихся после роспуска так называемого Оксфордского парламента. Ему предъявили целый ряд заведомо вздорных обвинений, включая заговор в целях умерщвления короля и насильственной смены правительства. Доказательства были столь ничтожны, что коллегия присяжных признала его невиновным. После чего новый суд назначили уже в Оксфорде, чем ясно дали понять и свидетелям, и судьям, что сам король желает обвинительного вердикта. Впрочем, риск нового оправдательного приговора оставался — и связан он был с безупречным протестантским прошлым подсудимого, тогда как обвинение стремилось прежде всего дискредитировать Колледжа в глазах его единоверцев. Именно в этом контексте и выплыла на поверхность его странная связь с Рочестером. Леди Рочестер к этому времени уже умерла тоже, и факты, связанные с ее переходом в католичество, начали по одному проскальзывать в выступлениях отдельных участников судебного процесса.

24 августа 1681 года некий Ричард Кросс написал из Терлокстона под Тонтоном сэру Лайонелу Дженкинсу:

Вы высказали желание, чтобы полковник Хаули и я сообщили Вам, что именно нам известно о высказываниях покойной леди Рочестер относительно того, что Колледж является папистом. За день до того, как ее окончательно свалил недуг, она сказала, что абсолютно уверена в его приверженности католицизму. Еще она вроде бы говорила то же самое за столом у леди Уорр. Сэр Фрэнсис Уорр осведомлен об этом куда лучше нашего. К этому письму я прилагаю другое, написанное Уильямом Кларком из Сэндфорда, в последнее время являющимся членом суда графства, но не оставившим и своей прежней должности управляющего именьем лорда Рочестера, в котором он сообщает, в чем именно признался Колледж лично ему.

Итак, Уильям Кларк пишет Ричарду Кроссу:

Я не знаю, был ли Колледж папистом, но слышал от него именно это; кроме того, находясь на протяжении четырнадцати лет, начиная с военных походов, на службе у графа Рочестера, он, по распоряжению последнего, привел к леди Рочестер католического священника Томсона, чтобы тот обратил ее в католичество, и так оно, после нескольких продолжительных бесед с Томсоном, и случилось. Мне кажется, именно поэтому она и считала его папистом; да и многим другим он говорил то же самое, и если понадобятся живые свидетели, то за ними дело не станет.

Еще один фрагмент той же мозаики обеспечил некто Томас Харрис из Гластона, Сомерсет. В 1677 году на Михайлов день он жил у трактирщика Томаса Питера на Уичстрит. Однажды воскресным вечером туда пришел человек, назвавшийся Колледжем, и завел разговор о лорде и леди Рочестер, причем жену он невероятно расхваливал, а мужа всячески поносил.

Я сказал ему, что слышал, будто леди стала паписткой. Он спросил меня, что такое, на мой взгляд, папист. Я ответил, что это человек, поддерживающий доктрину Римской церкви. Он же принялся яростно настаивать на справедливости этой доктрины, обещая мне назавтра принести книги, опровергающие все аргументы ее противников. Также он сказал мне, что зовут его не Колледж, а Коллеж и что он служил у лорда Рочестера в Инморе.

Колледжа приговорили к смерти и казнили; и это была смерть невинного человека, последняя в длинном ряду, ответственность за которую отчасти лежит на Рочестере.

Звезда Дориманта взошла ненадолго. Ко времени, когда в 1676 году был написан и поставлен «Сэр Шарм Шаркун», Рочестеру исполнилось всего-навсего двадцать девять лет, но самая яркая пора его жизни уже миновала. Существование Рочестера во второй половине семидесятых больше всего походило на температурную кривую в изголовье у смертельно больного человека; правда, этот пациент видел свою кривую и понимал ее смысл. Восемнадцатилетнего героя Бергена 1665 года через каких-то десять лет осмелился обвинить в трусости (пусть и без достаточных на то оснований) не отличавшийся благородством Малгрейв. Год спустя скандал в Эпсоме и смерть Даунса позволили (вероятно, Томасу Д'Орфи) сочинить о нем такую песенку: