Евгений Маурин - Людовик и Елизавета

— А, понимаю! — сказал Бирон. — Потрудитесь сказать этому господину, что я считаю его домогательства наглостью. Для приема являются утренние часы, а не ночь!

Мельников ушел.

"Пронюхал что-нибудь, еврей!" — с тревогой подумал Головкин.

— Я понимаю, что ему нужно, — злобно заговорил Бирон, с обычной для него легкостью переходя от мрачной подавленности к потребности обрушиться на кого бы то ни было, что бывало с ним обыкновенно после неумеренного питья. — Представь себе, граф, третьего дня я вызвал к себе эту собаку, которая мне всем обязана, и предложил устроить заем, весьма необходимый казне. А этот негодяй решился ответить мне, что заем невозможен, пока правительство — то есть я — не примет некоторых необходимых мер для своего упрочения. Он хотел было перечислить мне эти меры, но я попросту выгнал его вон, пригрозив, что в двадцать четыре часа вышлю его из России! Какова наглость! Всякое животное осмеливается посягать на власть! Ну, теперь он, верно, понял, что его дело плохо — прослышал, должно быть, что я уже послал курьера за границу, вот и прибежал. Ну, да погоди! Набегаешься ты у меня еще!

Они прошли дальше, направляясь к выходу. Но вскоре Мельников явился опять.

— Ваше высочество! — сказал он. — Осмелюсь доложить, что гоф-комиссар настаивает на том, чтобы его пропустили. Он говорит, что явился к вашему высочеству не по собственному делу, а по вашему и что может приключиться плохое дело, если его не допустят…

— Так прогнать его прикладами, если он добром не хочет уйти! — чуть не с пеной у рта крикнул Бирон. — По моему делу! Я думаю, что по своему делу даже этот нахал не решился бы тревожить меня в такое время! Потрудитесь выпроводить его, а если вы осмелитесь еще раз доложите мне о нем, то я разжалую вас в солдаты и подвергну телесному наказанию. Вы недостойны ни дворянского звания, ни офицерского чина, если осмеливаетесь заставлять два раза повторять себе приказ! Ступайте!.. Вот таковы они все, эти русские офицеры, — заворчал он, когда Мельников, покрасневший от обиды, ушел. — Ни малейшего понятия о дисциплине! Только немцы и умеют служить! Ну, да погоди, дай срок! Я весь этот мятежный полк расформирую по армейским частям! Всякий молокосос…

— Да, этот молодец из молодых да ранний! — ворчливо согласился Головкин, не желая сообразить, что немецкий проходимец при нем, коренном русском, огульно ругает русских. — Можете себе представить, ваше высочество, недавно этот мелкопоместный дворянин явился просить у меня руки моей двоюродной племянницы Наденьки… С Головкиными породниться захотел! Но хотя Наденька — и бедная сирота, а она все-таки Головкина…

— Э, что там кичиться! — небрежно ответил явно хмелевший временщик. — Что Головкины, что Мельниковы, Ивановы, Сидоровы — один черт. Вот если бы ты был фон Головкин, тогда было бы чем кичиться… Ну, ступай, граф, я и впрямь спать захотел!

Мельников, весь красный от досады, возвращался к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.

— Ну вас совсем! — с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. — Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!

— Но это невозможно, — испуганно заметался Липман. — Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…

— Нет уж, пусть черт о вас докладывает, а я не стану, — злобно отрезал Мельников. — Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я еще раз сунусь к нему с докладом о вас…

— Но я…

— А вас приказал прогнать прикладами, если вы дором не уйдете, — продолжал Мельников, — и вот, ей-Богу, я это приказание сейчас исполню.

— Что, Вася, верно тебе здорово влетело? — улыбаясь спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. — я тебя таким красным да злым давно не видывал!

— Ах, что "влетело"? — уныло ответил Мельников. — Ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.

— Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел все храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?

— Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! — мрачно ответил Мельников. — Граф так меня встретил, будто я — деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, — самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да и что говорить!..

— Что же ты делать будешь?

— Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадежила. Говорит: "Ни за кого все равно замуж не выйдут лучше в монастырь пойду". Будем ждать, авось перемелется! Только вот все труднее и труднее нам видеться становится.

— Эх, брат! — весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. — Тем-то любовь и хороша, что за нее еще бороться надо! То, что легко в руки дается, дешево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…

Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.

Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.

— Господа офицеры, — сказал он наконец, — его высокопревосходительство, каш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждет от вас послушания ему, как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботившемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, — Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. — Выберите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чем и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!

Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надежная полурота была выведена на двор и Манштейн выстроил там солдат во фронт.

Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:

— Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я — немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я — русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я — русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живет дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы, ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?