Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)

Достаточно ловкий, не показывая вида, что постоянно занят думами о княгине, пользовался другими так, чтобы ей помочь, а самому остаться в тени.

Одна лишь Орха догадывалась, что он к ним хорошо настроен, и радовалась, что хоть один-то благожелательный человек нашелся при дворе, но и она, боясь пересудов, избегала Зарембы. Впрочем, почти весь двор был на стороне Бертохи и Мины, которые умели всячески заручаться друзьями.

Заговор против мешающей всем няни созревал. Мина давно заявила, что она должна попасть на службу к княгине. При этом подмигивала, предвещая, как она ей будет служить!

Несколько раз заговаривала об этом и с князем.

— Чего ради буду я сидеть в дыре какой-то, прячась ото всех? Отчего бы мне не быть вместе с княгиней?.. Тебе бы не надо было тайком ко мне пробираться.

Князь отмалчивался. Боялся дяди Болеслава, его наблюдательности и людей, ему обо всем сообщавших.

Дядя и сам, и через духовенство несколько раз обращался к нему с замечаниями относительно Люкерды. Пока был жив Болеслав, Люкерду надо было уважать и беречь, так как старик всегда становился на ее защиту.

По его совету и протекции ко двору Пшемыслава был приглашен лектор, Pater spiritualis, ксендз Теодорик, человек ученый, обходительный, обладавший способностью понравиться. Ему было поручено добиться расположения князя и направлять его по лучшему пути.

Выбор казался очень удачным. Теодорик возвращался из Италии, знал многое, а в особенности, как понравиться кому надо. Своими познаниями он привлекал духовенство, вежливым обращением — землевладельцев, своей приспособляемостью самого Пшемка, которому читал иногда с таким выбором, чтобы его развлечь. В вопросах совести тоже не был излишне строгим, многого не видел, если не надо было видеть.

Честолюбивый и высоко метивший, хотя родом немец, а в то время уже иностранцы реже получали высшие назначения в церкви, выучился местному языку и казался почти поляком.

Хотя Польши не любил и вздыхал по Германии, однако никогда не прорвалось у него ничего, что бы могло его раскрыть. Притворство не могло одеться лучше. Все его любили, поздравляя князя с приобретением подобного духовника.

В сношениях с другими был самым приятным собеседником, всегда весел, незлобив, никому не выказывая нерасположения, ни чьих действий резко не осуждал, всякий поступок умел объяснить. Казалось, — это воплощение евангельской любви.

Видный, красивый, с маленьким, вечно улыбающимся ртом, тщательно приодетый, готовый всегда услужить, он с удовольствием служил обедню вместо придворных священников, писал каллиграфически вместо ксендза Тылона, готов был сесть за стол и развлечь гостей, да и сходить с поручением хотя бы и весьма неприятным.

Князю Болеславу казалось, что такой ласковый человек подействует на Пшемка, у которого силой нельзя было ничего добиться.

Ксендз Теодорик с удовольствием принял свою миссию, пристроился ко двору и скоро сошелся со всеми. Он сумел даже не настроить враждебно Мину, делая вид, что он не знает, кто она, привлек Бертоху, убедил Орху, что желает добра княгине и горюет над ее судьбой, надеясь на лучшие дни. Втихомолку толковал ей, что ради выгод самой Люкерды ему не следует слишком явно становиться на ее сторону. Тайком и тихонько предупреждал, если что угрожало.

В течение нескольких месяцев он казался самым могущественным человеком при дворе. Всем он был нужен, расхваливали его кругом, он тоже всех.

Когда князь вернулся, он явился первым, принося благодарение Господу Богу за его освобождение.

Рассказал затем, как тут все плакали, молясь за его освобождение, сколько молебнов отслужили за него в придворном костеле, какой стон раздавался среди народа и тому подобное.

О Мине, послужившей орудием освобождения, ксендз Теодорик не упоминал вовсе, так как никогда не говорил о ней с князем.

Пшемко под впечатлением минуты откровенно намекнул, что ей обязан свободой, но Теодорик, по-видимому, не понял. Сорвалось у князя и не совсем лестное выражение по адресу Люкерды, но и оно прошло незамеченным.

Теперь же положение лектора становилось все труднее. Болеслав настаивал, чтобы он своим весом повлиял на супругов и примирил их. Ксендз Теодорик шептал, что это требует времени. Не предпринимал никаких шагов.

Несколько дней спустя после разговора с ним Пшемко опять что-то сказал против Люкерды. Лектор вздохнул.

— Милостивый князь, княгиню нельзя ни в чем обвинять, — сказал он. — Лица, около нее находящиеся, быть может, нехорошо на нее влияют. Попробовать бы переменить прислугу.

— Одну няню-старушку я бы не прочь удалить, — промолвил князь. — Эта ее против всех настраивает, рассказывая все про Щецин и поддерживая тоскливое настроение. Но так или иначе, независимо от окружающих, никогда она не будет расположена ко мне.

Ксендз решился не согласиться с этим.

— Сердца ее мне не надо, — сказал князь, — но я не хочу, чтобы люди болтали, что я ей не мил. Старая няня плачет над ее судьбой, другие тоже считают ее несчастной, надо бабу прогнать.

— Милостивый князь, — шепнул ксендз Теодорик, — выгнать ее, чтобы сор из избы на улицу вынесли, нехороший прием. Разве удалить ее, щедро одарив, чтобы принуждена была быть благодарной.

Князь прекратил неприятный разговор.

Вечером у Бертохи уже громко говорили и радовались, что Орху прогонят. Приятельница передала известие Мине.

— Я пойду туда на место няни! — живо воскликнула Мина. — Отравлю ей жизнь так, что подавится слезами. Она здесь не нужна!

Две женщины стали советоваться, как устроить будущее. Пшемка надо было совершенно восстановить против жены, а там…

— Живет же Мщуй поморский с монахиней Фулькой, — говорила Мина, — Лысый держит при себе Сонку, никто им слова не смеет сказать, почему же Пшемко не может жить со мной?

Вернувшись из плена у Рогатки, Пшемко несколько лет отдыхал, готовясь к мести и собираясь с силами.

Пока на женской половине бабы устраивали заговоры против несчастной Люкерды, князь, совершенно к ней равнодушный, думал о другом. С женой почти совсем не виделся.

Хотя изгнание Орхи было, по-видимому, решено, и Бертоха на нем настаивала, князь не отдал соответственного приказа, и все осталось по-старому.

Возможно, что боялся жалоб жены и размолвок с ее родней, особенно с Мщуем, который уже тогда обещал завещать ему Поморье, и даже с дядей, заступающимся за Люкерду.

Шли годы такого медленного мученичества бедной жертвы, а Пшемыслав, казалось, и не видит, и не заботится об этом.

Он и Болеслав мечтали об одном великом государстве, которое вырисовывалось для Пшемка. Рядом с этими планами, занимающими их, что могли значить домашние дрязги и женские ссоры?