Юзеф Крашевский - Два света

— И это вы называете совершенством! Это муж для Анны! — говорил президенту Атаназий, до глубины проникнув Альберта. — Это кукла, превосходно обученный попугай, но в нем нет ни души, ни сердца… в нем язык заменяет все достоинства…

Президент молчал. Охолодев от первого впечатления, Альберт по-своему старался понравиться старцу, ловко приноравливаясь к известным ему понятиям Атаназия. Но здесь ему не так легко было действовать. Атаназий всю жизнь свою провел в работе над мыслями. Очаровать его парадоксами, отуманить гипотезами, ослепить, остроумием было невозможно. Он схватывал каждую идею, высказанную Альбертом, заставлял анализировать ее, объяснять, задавал свои вопросы и не позволял отделываться легкими ответами. Всегда смелый и богатый запасом Альберт почувствовал слабость, изменил план стратегии и перешел к ласкательству, поддакиванию и выражению восторга от высоких мыслей старика… Доведя Альберта до такого положения, Атаназий замолчал и больше не испытывал его, как будто добрался до грунта: он вполне понял молодого человека, первый взгляд не обманул его.

— Послушай, пане брат! — сказал он президенту, уже собиравшемуся ехать. — Это попугай с красивыми перьями! Болтает он хорошо, но я предпочел бы ему простого человека — с душой и сердцем, а у него в груди пусто, это кукла, пане брат, кукла!

— Анна любит его! — отвечал президент с торжествующим видом.

Атаназий побледнел, сжал руки и более не говорил ни слова.

Между тем Алексей по мере выздоровления все более и более грустил о Карлине. Время, проведенное в замке, оставило в его сердце столь глубокое впечатление, что даже гнев за обиду не мог изгладить в нем тайной привязанности. Алексей оправдывал всех, обвинял одного себя и, если бы не стыдился, верно, опять поехал бы к Эмилию и к Анне, пошел бы к ним в слуги, в презренные рабы, только бы опять жить в атмосфере, к которой привыкла грудь его.

Напрасно Юноша насмешками, а мать ласковыми убеждениями старались обратить его к действительности, к занятию хозяйством, к прежней жизни. Алексей равнодушно слушал эти наставления и тосковал так сильно, так глубоко, что ни о чем больше не мог думать, как об одном себе. Большей частью он целые дни проводил в своем садике — и там, опершись головой на руки, неподвижно глядел на деревья Карлина и старинный замок, уносился мыслями к Анне, угадывал, что делают в Карлине, потому что знал распределение времени в замке и как бы видел их занятия. Он тосковал об Эмилии, Юлиане, президенте, а между тем, дома не с кем было даже поговорить о них, потому что Юноша молчал, а мать сердилась… Однажды ему пришли на память Юстин и Поля, и он вдруг решился побывать в Горах, потому что до сих пор не знал, как живут эти люди, чрезвычайно интересовавшие его и некогда жившие в близких отношениях с его любимцами.

Мать, опасаясь, что Алексей отправится к Юлиану, не прежде согласилась отпустить сына в Горы, пока он не заверил ее честным словом, что поедет только к Юстину и Поле, и строго наказала Парфену отнюдь не возить панича в Карлин, хотя бы он приказывал ехать туда. Для большей верности избрали другую дорогу, прямо лесами ведущую в Горы. Эта дорога была гораздо хуже и немного короче, но шла почти в противоположную сторону от местечка и Карлина. Но и при этих предосторожностях Дробицкая с горем отпустила сына и при прощании, целуя его в голову, проговорила:

— Если любишь меня, сердце, то не езди в Карлин.

— Не поеду, маменька, не поеду! Верьте мне и будьте спокойны.

— Если так, то да хранит тебя Господь Бог!.. Да скорее возвращайся домой.

Алексей поехал. Знакомый наш Парфен, по-прежнему веселый и говорливый, желал в дороге развлечь его и постоянно заговаривал о разных предметах, но его усилия были напрасны. Дробицкий только полусловами и вздохами отвечал ему.

"Как его свалило с ног! — наконец сказал Парфен самому себе. — Совсем другой стал человек… Бывало, и посмеется и пошутит, а теперь, как из камня, ничего не достанешь из него".

Парфен, прекрасно знавший окрестные дороги, заблудился в лесу. При отъезде он заверял честью, что не собьется с дороги, а между тем, так ошибся, что только к вечеру они увидели Горы.

Солнце уже село, сумрак вместе с росой обнимал лесистую и безмолвную окрестность, чем-то печальным и траурным веяло от этой картины наступавшей ночи, темноты и усыпления… Алексей с любопытством глядел на здешнее захолустье, погруженное в дремучие леса и напоминавшее Шуру, — когда возок его остановился перед крыльцом. Но ни одна душа не вышла из дома, вероятно, по непривычке к гостям, даже не было собаки на дворе, которая бы своим лаем пробудила хозяев.

Оглядевшись вокруг себя, Алексей тихо вошел в комнаты, но и здесь также никого не было. Наконец уже в третьей комнате, он увидел Полю, сидевшую перед фортепиано, с опущенными руками. Подняв голову, Поля вскрикнула при виде Алексея, потому что хоть сразу узнала прежнего знакомца, но сочла его призраком, вставшим из могилы: до такой степени он изменился и постарел!

Через отворенные двери в сад Алексей увидел Юстина. Поэт сидел на берегу пруда и в глубокой печали смотрел на отдаленные леса и, может быть, еще на последние лучи солнца, кое-где сверкавшие по небу.

Услышав крик жены, Юстин обернулся, встал с места и проворно вошел в комнату, как будто надеялся видеть кого-нибудь другого. Но, взглянув на Алексея, он с чувством обнял старого друга и воскликнул:

— Ты ли это, Алексей? Что сделалось с тобой? Как ты изменился!

Поля прослезилась. Она угадала, что именно так изменило бедного Алексея. Но и она, в свою очередь, была только тенью прежней веселой девушки, полной жизни, улыбавшейся и весело бегавшей по Карлинскому саду. Исхудалая, с провалившимися и сверкавшими лихорадочным огнем глазами, она похожа была на цветок, свернувшийся от жара, и хоть на лице ее оставались еще следы жизни и сил первой молодости, но видно было, что этот цветок засох и умер от недостатка того, что должно было живить и поддерживать его. Печальная и равнодушная, Поля всматривалась в черты Алексея и читала в них свою собственную историю.

— Бедный! — воскликнула она. — И ты, и ты в свою очередь был убит… Но это неизбежная участь всех, кто сближается с ними.

— Я был болен, — возразил Алексей. — Не знаю, каким чудом я остался жив… и… покинул Карлин.

Слезы навернулись на глазах его.

— Мы ничего не слыхали, — произнесла Поля, — но, думая о тебе, я предчувствовала конец драмы… У них все оканчивается таким образом… И твое счастье не могло иметь другой развязки.

Алексей взглянул на Юстина — и он также не был прежним поэтом, верующим в свои песни и будущее: страдание разбило его и склонило к земле. Бледная улыбка мелькала на устах Поддубинца, на глазах показывались слезы, взоры блуждали…