Юзеф Крашевский - Два света

— Не дать ли им по гарнцу овса?

— Ге, разве они голодны? — проговорил Парфен.

— Ох ты, плут! — прибавил молодой человек с улыбкой и угрозой. — Тебе очень хочется скорее попасть домой?..

Крестьянин покраснел, почесал в затылке, поправил волосы, но поставленный в тупик, только пожал плечами.

— Как прикажете, пане, только то, что пани будет беспокоиться, они верно ждали вас еще к обеду…

— Пожалуй поедем, потому что и у меня вовсе нет охоты ночевать здесь, — отвечал молодой человек, — когда кони доедят, запрягай и дай мне знать.

Именно среди такого разговора между паном и слугою, разговора, показавшего нам взаимное их отношение, достаточно объяснившего вполне добрый, хоть не лишенный энергии характер путешественника, вдруг у ворот дома поднялся шум. Пан и слуга взглянули в окно и увидели быстро въезжавшую под кровлю корчмы прекрасную коляску на рессорах, запряженную четверкой лошадей гуськом, с кучером на козлах в шинели орехового цвета и с лакеем в ливрее. Хозяйка проворно выбежала из-за стойки взглянуть, кого посылает ей Бог, и, вероятно, узнала гостя или обрадовалась только ливрее орехового цвета, потому что вместе с лакеем вновь приехавшего пана, очень крикливо и с выражениями горячей деятельности, сама начала раздвигать возы, стоявшие под навесом. Исполнив эту обязанность, она вбежала в гостиные комнаты с передником для подтирки пыли, а между тем из прекрасной коляски вышел с помощью слуги приезжий гость и вошел за нею в дом. Первый путешественник занимал последнюю комнатку и, услышав на дворе сильный шум, он взглянул из любопытства через дверь на торжественный въезд, приветствуемый криками хозяйки, гусей и всего, что жило на дворе, но едва он бросил взгляд на экипаж и на прибывшего гостя, стрелой вернулся назад в свою комнатку.

Парфен, пользуясь прибытием новых гостей и поднявшейся суматохой, во время которой и на его долю досталось острое словцо, немедленно принялся надевать шлеи и запрягать своих лошадок. Новый гость, принятый с таким торжеством, был молодой человек, и когда он сбросил с себя резиновые шинельки, капоры, пелеринки, шаль и другие принадлежности костюма, из-под всего этого показалась прекрасная фигура молодого аристократа в цвете лет, то есть с небольшим двадцатилетнего юноши, фигура статная, милая и поражающая своей почти девической нежностью. Стройный, высокого роста и ловкий, новый гость обратил бы на себя глаза каждой женщины благородными чертами лица и кротким выражением задумчивых глаз небесного цвета. Густые и тщательно причесанные темно-русые волосы окружали его правильное с аристократическим выражением лицо, которое, впрочем, скорее могло возбудить в вас чувство какого-то сострадания. Такое нежное, слабое, бессильное и не мужское было это создание! Правда, на верхней губе уже пробивались усики, только что выбритая борода обнаруживала охоту расти, несмотря на то, все черты лица, красота его и особенно общий тип лица были совершенно женские. Если бы этот кукольный панич имел силы, то, может быть, он был бы даже добрым, но за недостатком сил он представлялся только боязливо-кротким. Костюм его был до такой степени изыскан, что казался даже неприличным для путешественника. Начиная с бархатной фуражки до лакированных полусапожек, все, что было надето на нем, носило печать самого прихотливого щегольства, а когда он снял лайковую перчатку, то ручка его оказалась такой маленькой, белой, нежной и красивой, как будто во всю жизнь она ни до чего не дотрагивалась, кроме локона волос и батистового платочка. Наконец, вся одежда его сделана была в великолепнейшем вкусе, не бросалась в глаза пестротой, сшита была очень удобно, и портной, очевидно, следовал английской моде, где comfort составляет почти все украшение. Сюртучок, жилет и прочие принадлежности костюма были одноцветные.

Войдя в гостиную комнату, путешественник долго не отваживался положить снятые с себя платья на столе, диване либо стуле, он поочередно оглядывал всю мебель, кивая головою, ходил, искал и наконец, подостлав шинель на самом чистом стуле, начал по порядку складывать шали, платки и другие принадлежности своего наряда. Но вдруг он почувствовал пронзительный холод, какой нередко даже в июле скрывается у нас в нежилых углах, холод иногда более вредный, нежели декабрьский, потому он вздрогнул и, достав сигарочницу, начал проворно ходить по комнате, чтобы ускоренными шагами согреть себя. Вторая комната, занятая теперь новоприбывшим паничем, находилась рядом с маленькой комнатой, где помещался первый наш путешественник, даже двери между ними не были затворены, а потому красавец панич вдруг очутился с глазу на глаз с первым путешественником, уже надевавшим свою бурку, чтоб сейчас же ехать.

Взоры молодых людей встретились, одного смелый и доброжелательный, другого довольно робкий, но также дышавший добротою. Панич вынул из зубов сигару и в величайшем изумлении одну минуту колебался, потом двинулся с места, сделал шаг вперед, остановился и наконец вскрикнул:

— Алексей!

— Юлиан! — отозвался голос с другой стороны порога.

В эту же минуту оба путешественника, проникнутые одним чувством, подошли друг к другу, и Алексей, первый наш знакомый, первый переступил порог, через который, следуя преданию, славянин никогда не здоровается, грубая и покрытая мозолями рука встретилась с белой ручкой, также дрожавшей от искреннего, дружеского чувства.

У обоих в глазах сверкнули радость и почти слезы, какие могут возбудить только воспоминания годов молодости, проведенных вместе, в товариществе на школьной скамье либо в одном лагере.

— Что ты делаешь тут, милый Алексей? — спросил Юлиан с чувством. — По какому счастливому случаю ты здесь?

— Дорогой, благородный мой Юлиан! — проговорил немного смешавшийся Алексей, — я живу в здешних краях… недалеко, за две мили…

— Давно?

— Со времени окончания курса в университете.

— Где же именно?

— В Жербах…

— В Жербах? Да ведь это меньше мили от Карлина, видно из окон…

— Кажется, так, потому что и я из окон своего домика смотрю на ваш дворец и на огромные деревья вашего парка.

— Как? И ты до сих пор не навестил меня? — сказал Юлиан тоном упрека. — Ах, — прибавил он, отпуская руку Алексея, — этого я никогда не ожидал! Нехорошо поступать так!

Алексей печально улыбнулся.

— Милый мой Юлиан! — сказал он тихим голосом. — Иное дело наша благородная университетская скамья, уравнивающая все состояния, а иное — свет, среди которого живем теперь.

— Алексей, право, я не узнаю тебя… Но об этом после, — произнес Юлиан, опять схватив его руку. — Кажется ты собираешься ехать? Куда же?

— Домой.

— Дождь льет, как из ведра, наступает ночь, я должен ночевать здесь, сердись не сердись, а я решительно не пущу тебя… Ты должен остаться у меня!