Юзеф Крашевский - Два света

Вероятно, большая часть живописцев, запечатлевших черты их на полотне, вовсе не думали о сообщении им преднамеренного характера, он часто выражался не от их воли, всплывал наверх вследствие неспособности художника и увенчивал старания бездарного артиста. Мрачные лица и полустертые от пыли и сырости черты ясно показывали мужей, носивших на себе огромную тяжесть общественных обязанностей, и вместе выражали, что они не любили прихотей и бездействия, их лица говорили не об утонченной цивилизации, не о блестящих формах, но о важных заслугах и добродетели. Даже эмблемы портретов были не пустые безделушки, а булавы, сабли, епископские жезлы и посохи, как бы говорившие вам о подвигах и самоотвержении этих людей для общего блага… В руках женщин находились книги, четки, цветы, дети — все, что может и обязана носить женщина… Портреты древнейшей эпохи представляли людей полудиких, проводивших жизнь более на войнах, нежели в присутственных местах. По мере приближения к нашим временам, лица становятся веселее, одежды великолепнее, цвет тела яснее, на устах более веселая улыбка, а на самом конце — измененные костюмы, переродившиеся черты, пудра и парики ясно рассказывали историю фамилии и некоторым образом даже государства… От медвежьих епанчей и железных панцирей до кружев и бриллиантов — какое огромное расстояние!

— Пойдем к ксендзу Мирейко, — сказал Юлиан, — я немного знаю его, потому что он ездит к нам со святыми дарами… По крайней мере, он должен быть дома, сколько помню, его квартира в углу флигеля.

Затем они вышли из залы и через передний двор, где не было еще ни одной живой души, направились в угол флигеля. Здесь они в одно время услышали щебетание птиц в клетке и громкий напев, раздававшийся со стороны сада.

Юлиан узнал голос ксендза Мирейко, а переступив порог флигеля, оба друга расслышали даже, что ксендз пел священные песни в честь Пресвятой Девы. В коридоре голос указал двери, в которые следовало им войти. Юлиан постучался.

— Ну, кто же так церемонится со мной? Пожалуйте, пожалуйте!..

Отворив двери, гости вошли в чистую, маленькую и выходившую в сад комнатку, где мебели было не больше, чем в капуцинской келье: кровать, покрытая толстым сукном, около нее столик, на столике требник, коробочка с облатками и клетчатый платок с табакеркой, близ окна другой столик и на нем очки с календарем и святцами, на стене образ Иисуса Христа в дубовой раме, около дверей бутыль с водой и пивная бутылка… Ксендз сидел на самой середине и, устроив между двух стульев нечто вроде кросен, плел монашеский пояс… Это был человек с веселым лицом, темно-русый, с проседью, с редкой и короткой бородкой, с быстрыми серыми глазами, сильный, здоровый. Он был весь в поту, потому что день был жаркий: ксендз сидел с раскрасневшимся лицом, а на устах его блуждала невинная и чистосердечная улыбка. Довольно было взглянуть на этого монаха, чтобы полюбить его и убедиться, что сердце его дышит Евангельской любовью.

— Ого! — воскликнул он, бросив коклюшки, упавшие со стула. — Вот дорогой-то гость!.. Когда же вы прибыли, откуда, как?..

Юлиан представил ему Алексея.

— Прошу покорно, прошу покорно! — отвечал монах, обнимая того и другого. — Садитесь, если найдется на чем, потому что я здесь не рассчитываю на гостей… Ах, право, и сесть-то почти не на чем… Но откуда вы прибыли?

— Прямо из дому… Но у вас в здешнем монастыре нет ни одной живой души. Если бы вы, святой отец, не пели… и ваши птицы не щебетали, то мы не услыхали бы живого голоса.

— И пана Хорунжича вы не нашли еще?

— Нет, ни одной души не встретили, и первого вас имеем удовольствие видеть.

— Ну, видно, все разбрелись по разным местам, — сказал ксендз, подавая гостям стулья и убирая свои кресла, — пан Хорунжич, верно, в часовне, либо зачитался… Хоть бы пани Гончаревская взглянула на двор и послала кого-нибудь для встречи гостей… должно быть уснула — бедная… Ха, ха, ха! — рассмеялся ксендз Мирейко, — у нас всегда так: приди чужой — должен сперва досыта находиться, чтобы найти живого человека… Монастырь, ясновельможный пане, настоящий монастырь!.. Но зато вдали от света с его суетами мы живем здесь, точно у Христа за пазухой…

— Здоров ли дядюшка?

— Как рыба, скажу вам, да и с чего ему хворать? Он не грешит никаким излишеством, разве одной горячей ревностью к молитве, но это не вредит здоровью… Наша жизнь идет регулярно, как часы, ни в чем нет у нас недостатка, печали не заходят в Шуру — и мы все, благодаря Бога, здоровехоньки!

Договаривая эти слова, ксендз Мирейко потер руки и поднял их вверх, как бы радуясь своему положению и благодаря за него Бога. Но вдруг отворились двери, и в комнату вошла пани Гончаревская, служившая здесь экономкой. Это была уже очень немолодая женщина, сухая, желтая, одетая просто, с огромной связкой ключей у пояса, в белом чепце, обшитом свежими кружевами и сделанном на такой манер, который ясно говорил, что в Шуре вовсе не заботятся о моде. Важной и суровой миной она хотела показать себя очень хорошо воспитанной женщиной, ее обхождение было почти аристократическое и, несмотря на бедный костюм, она хотела даже играть здесь роль хозяйки. Под ледяной и суровой наружностью ее билось добрейшее сердце, но она так строго следовала понятиям и требованиям света, что никогда не обнаруживала своих чувств.

Ксендз Мирейко, вовсе не заботясь о приличиях, потому что главную цель его составляло духовное спокойствие, и несмотря на строгую взыскательность пани Гончаревской, встал с кровати, на которой сидел, и воскликнул:

— Horrendum! Пани Гончаревская у меня! Хорошее ли дело нападать на келью беззащитного капуцина?

Экономка бросила на него самый суровый взгляд.

— Ей-Богу, — прибавил ксендз Мирейко, — пожалуюсь пану Хорунжичу… Прекрасно! Вы компрометируете меня в глазах гостей и пришли сюда, верно, не зная о их приезде…

— Оставьте ваши неуместные шутки, святой отец! — сказала, уже не шутя, обиженная пани Гончаревская. — Пожалуйте в комнаты, дорогие гости!.. Может быть, вам угодно чего-нибудь с дороги?

— Признаюсь — мы довольно голодны, — сказал Юлиан.

— Пожалуйте же в залу, я сию минуту подам кофе и приготовлю обед…

— Очень приятно слышать о кофе, это прекрасный напиток! — произнес ксендз Мирейко, громко кашляя и давая тем понять, чтобы и на его долю не забыли приготовить.

Экономка сделала гостям поклон, бывший в моде во времена княгини предводительши, проворно простилась с ними, погрозила капуцину и вышла. Но за дверьми она громко вскрикнула… и вскоре вошел в комнату, с улыбкой на устах, весьма оригинальный молодой человек огромного роста, с густыми усами и бакенбардами темно-орехового цвета, с черными и блестящими глазами, с необыкновенными, хоть и не слишком красивыми чертами лица. Высокий лоб и орлиный нос сотворяли пришельцу одну из тех физиономий, какие мы чаще встречаем на картинах, чем в жизни. В ней отражались какая-то сила, смелость, независимость, разум и вместе вдохновение… Несмотря на бедный костюм, потому что он был одет в худой чепан серого цвета, брюки носил в сапогах и был без галстука, осанка и поднятая вверх голова обнаруживали в нем человека, не привыкшего подчиняться приказаниям и жившего в совершенной свободе. Белые руки и незагорелое лицо показывали, что он не имел нужды трудиться и вел жизнь независимую. Неглижируя наружностью, он резко похож был на пана, а уединенная жизнь в здешней пустыне, где не предстояло надобности приноравливаться к людям и нравиться посторонним, сообщила его жестам и выражению лица что-то дико свободное, так что в этом человеке живо отражалось каждое внутреннее движение.