Юзеф Крашевский - Два света

Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.

— Я всегда готов, — отвечал Алексей, — и каждую минуту могу представить вам все, что угодно…

— Очень хорошо, увидим, — равнодушно сказал президент. — По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом…

Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные ему, потому что он довольно часто пересматривал их. Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии, чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо высказать своего желания — и решился для Юлиана и Анны незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно удалился из их дома.

На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога — и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.

Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:

— У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше…

— Может быть, — возразил Алексей, — но тут дело шло главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того теряют проценты за десятки лет…

— Жиды никогда не теряют на нас! — воскликнул Карлинский.

— Здесь, пане президент, потери их очевидны…

— Уж вы слишком честны и добросовестны! — опять воскликнул Карлинский.

— Особенно в чужих делах! — отвечал Дробицкий.

— И из чужого кармана! — прошептал президент.

Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему, президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.

— Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое собственное убеждение! — горячо воскликнул Дробицкий.

— Прошу не горячиться! — сказал президент. — При рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.

— Я старался об этом! — воскликнул Дробицкий. — Впрочем, если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не связаны друг с другом навеки…

Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею, имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился, сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.

Тут Юлиан пробудился от задумчивости.

— Что случилось с вами, милый дядюшка?

— Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.

— Как? Он должен расстаться с нами? — спросил встревоженный Юлиан.

— Вероятно… он вышел отсюда в ужасном раздражении. Пожалуйста, не выказывай ему своей слабости, не ходи и не посылай к нему. Таким образом, мы вежливо избавимся от него, вся вина упадет на одного меня — и конец делу!

— Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?

— Из-за глупостей… Я в шутку сказал, что он слишком щедр из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость, положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.

Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду, собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел дружески поговорить с ним, — решился навсегда покинуть Карлин. Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его, дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина — ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной, холодной, но каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.

Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде. Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей сидел один, забытый всеми — и это ужасно печалило его. Он сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг. Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его, целый день прошел в лихорадочном оцепенении… Каждый раз, как Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна — и тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал духом и спрашивал себя: "Что я значу здесь, — имею ли право сказать хоть одно слово?"

В такой борьбе с самим собою Алексей просидел до вечера. Наконец он хотел подняться с места и ехать, но вдруг почувствовал в голове шум, во рту — горечь, во всем теле слабость с сильной дрожью и жаром, в глазах его потемнело — и, сойдя кое-как со стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме соломы… Скоро он впал в забытье…

Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.

Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий, мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин, Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц… Все эти люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него, горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им, высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем, Алексей, связанный, немой, бессильный — напрасно пытался сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык… цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и груди…