Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской

И ты подскакал к воротам дома, ворвался во двор, спрыгнул с седла и упал лицом в мокрый снег. Но тотчас поднялся и побежал ко мне навстречу. И я из последних сил кликнул тебя:

— Славич!

— Саввушка! — отозвался ты.

Я шагнул и упал в твои объятья, совершенно обессиленный. Ты подхватил меня и вместе с Гущей потащил обратно в дом, радостно бормоча:

— Живой! А я-то и не чаял живого тебя встретить!

И слезы ручьями хлынули из глаз твоих, а вместе с тобой и я залился слезами, во второй раз за этот долгий, томительный, но такой счастливый день. Меня дотащили до постели и бережно уложили, спрашивая, не больно ли мне.

— Да какой там больно… — ворчал я, утирая слезы. — Хорошо мне. Как хорошо!

Потом ты, Славич, стал мне рассказывать о битве, а когда я спросил тебя, кто погиб, ты отвел взор свой и, не желая меня огорчать, ответил, мол, еще не подсчитывались потери.

— Брось, Славич! Неужто ты ни одного с нашей стороны павшего не приметил? Говори уж.

И ты назвал мне Ванюшу Тура и Ратислава, серба Гаврилу Ладожского, Ярополка Забаву.

— А я вот живёхонек остался, — виновато вздохнул я, узнав о гибели близких соратничков. — Кого же ты вместо меня взял на сие время?

— Терентия Мороза. Но ты у меня незаменим.

— Спаси тебя Христос, Славич!

Силы стали покидать меня, ведь я впервые за шесть дней вставал и ходил. И ты уехал, сказав, что через пару дней непременно заберешь меня отсюда, когда отправишься во Псков. Так мы простились, и я вскоре уснул.

А проснулся среди ночи от того, что кто-то рядом со мной тихо скулил. Приподнявшись, я увидел Ратмишу. Мальчик сидел на моей постели между мною и стеной. И плакал. Должно быть, ему вспомнились его родители.

— Что с тобой, Ратмишенька? — спросил я тихо.

— Ницево, — буркнул он, особенно жалобно по-псковски цокнув.

— Так не бывает. Говори абие, почто тужишь столь слёзно! — приказал я сурово.

— Немца князь Александр увез.

— И что ж тут за печаль? — удивился я.

— А то и пецаль…

— Ну говори же, что опять молчишь!

— Я клятву дал.

— Какую клятву? Кому?

— Себе. Что убью его сегодня ночью. За отца моего и матушку, и за братьев моих. А его князь Александр забрал.

Я глубоко задумался над тем, какие сильные корни пустила ненависть в душу этого дитяти, и стало мне еще жальче его, чем раньше, сироту бедного.

— И неужто ты бы убил его?

— Убил бы.

— Как же? Чем?

— Топором. А не топором, так серпом.

— Убил бы?

— А что ж?

— Ой ли!

— Не знаю… — Он поник головой, и я привлек его к себе, приложил к своей груди, как днем — кота. И он стал все реже хлюпать носом, все меньше дрожать. Потом несколько раз глубоко-глубоко вздохнул и совсем затих.

— Спишь ты там, Ратмиша?

Он ничего не отвечал. Уснул, родимый.

Солнечным и погожим утром предпоследнего майского дня по гладкой воде Чудского озера плыла крепкая и просторная лодочка. На веслах сидел могучий узменский рыбарь Никола, коего за необъятность плеч и великанство звали Медведем. На корме восседал премудрый Елисей Ряпко, а на носу, вглядываясь вводы озера, торчал худой и востроносый Юрята Камень. Было тихо и хорошо, как случается в те дни, когда весна уже полностью закончила свое дело, а лето еще только-только начинает припекать. И ради этой тишины никому из троих не хотелось ни о чем говорить. В то же время совсем уж молча плыть как-то было не по-людски. И посему изредка узменские мужички обменивались короткими, но весьма многозначительными высказываниями.

— Солнецный Спас-то, братцы! А? — промолвил Елисей.

— Да уж! — отозвался Юрята.

— Знамение, — согласился Никола Медведь.

Они дружно замолчали, каждый по-своему обдумывая новость, притекшую вчера из Пскова. В позапрошлое воскресение там случилось великое чудо — замироточила икона Спасителя в женской монастырской обители Иоанна Богослова.

Сия чудесная икона находилась над гробом великой княгини Ярославы Владимировны, убитой от руки ее же пасынка в граде Медвежья Голова, который немцы, захватив, переименовали в Оденпе, а теперь, глядишь, после Ледового одоленья, вновь вернут нам. Дочь великой княгини и мученицы Ярославы, псковская княгиня Евфросиния, основала обитель апостола Иоанна Богослова, там установила гроб своей матери и над ним воздвигла прекрасную икону с изображением Спасителя в лучах солнца. И в народе сей замечательный образ вскоре стали называть Солнечным Спасом. Иные даже видели, как лучи от Солнечного Спаса порой играют над гробом мученицы. Стали появляться и случаи исцеления от лучезарной иконы. Все ждали новых чудес, и вот этой весной они не замедлили явиться.

— Опракса-то наша!.. — в восхищении мотнул головой Елисей Ряпко, и стало заметно, как его распирает поговорить, но как в то же время он сдерживается, дабы не слишком нарушать священную тишину утра.

— Да уж! — тоже восхищенно подернул головой Юрята, ненадолго отвлекаясь от созерцания водной глади.

— Даром разве и прозвание ей — Добродея, — прорычал Медведь, мощно, но бережно, без лишнего всплеска, налегая на весла.

Лет десять тому назад княгиня Евфросиния получила в подарок от немцев книгу — некую писаную по-немецки повесть о горестях и страданиях кесарини Адельгейды, супруги кесаря Генриха, урожденной внучки Ярослава Мудрого Евпраксии Всеволодовны. Сия прекрасная Евпраксия была выдана замуж за благородного князя Генриха Штаденского, но муж ее скоропостижно скончался, и юная вдова поступила в монастырь. Игуменьей монастыря была родная сестра кесаря, и однажды, приехав к сестре в гости, кесарь пленился красою русской княжны, воспылал к ней страстью и ради того, чтоб жениться на Евпраксии, собственноручно до смерти погубил свою жену. Выйдя замуж за кесаря, Евпраксия получила новое имя — Адельгейда. Поначалу она была даже счастлива со своим вторым Генрихом, но тот тайно поклонялся врагу рода человеческого, совершал страшные обряды и водился с ведьмами, одна из которых, Мелузина, вознамерилась погубить Адельгейду-Евпраксию. Так начались страдания внучки великого киевского князя Ярослава. Бежав от изверга мужа, она долго скиталась по разным странам, добиваясь развода, да так и не получила его. Затем она вернулась в родные края, но тут ее все прозвали волочайкой, не очень-то разбираясь, зачем она сбежала от законного супруга. И бедная Евпраксия окончила дни свои послушницей при женской обители в Киеве, а за ее смирение и благость монахи удостоили ее чести быть похороненной у самых врат Киево-Печерской лавры.

Много слез пролила княгиня Евфросиния над печальной повестью, а когда пришло время принять монашеский постриг, по чудесному Божьему изволению и имя ей было дано в монашестве — Евпраксия, что значит по-гречески — «доброе дело». В простолюдье же имя Евпраксия произносилось попроще — Опракса, а переводя на русский язык — Добродея.