Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской

Расположив десяток застав на Суболичском берегу, Александр велел остальным возвращаться на другой берег, уходить в села и деревни, где они останавливались накануне битвы, главным образом — в Кобылье Городище.

— А мы куда? — спросил Ратисвет, видя, что сам князь-победоносец поворачивает Аера направо.

— В Узмень поедем, — ответил Александр. — Заберем тело Саввы. Привезем его ко всем остальным, доблестно павшим в этой битве.

Он прибоднул Аера и поехал краем Суболичского берега, то и дело поглядывая на озеро и размышляя о Боге — что Он думает, глядя на дело рук человеческих? Он, создавший Небо и Землю, украсивший небеса солнцем и белоснежными облаками, а долы — лесами и реками, морями и озерами, весной превращающий все в зелень, а осенью в золото, зимой услаждающий взор человека бескрайнею белизной снега, подобной белизне облаков небесных; Он, еще вчера радовавшийся тому, как сверкает белой гладью это прекрасное озеро, что Он думает о том, как эту белизну окровавили люди?

И Александр не чувствовал радости от своей великой победы, а лишь усталость и раскаяние за грехи человечества, до сих пор не научившегося жить в мире. Ему даже стало стыдно за то, как он радовался известию о провале немцев под лед, ибо, ликуя о нашем торжестве, нельзя было веселиться о гибели людей. И какая страшная смерть — миг, и ты в студеной воде, и тяжелые доспехи влекут тебя к темному дну, где тебе лежать и разлагаться. А как только станет теплее, местные жители возьмутся нырять к тебе, чтобы поживиться доспехами и оружием, и лишь остатки того тела, которое некогда родила твоя любимая мать, никому не понадобятся, их доедят рыбы, затянет в себя дно озера…

— Не хотел бы я так же! — весело произнес Ратисвет, когда они скакали мимо огромной полыньи.

— Не приведи Боже, — согласился Терентий Мороз.

— А ведь и ты, Терёша, мог туда кануть, — продолжал Ратисвет. — До гробовой доски благодари и почитай отца своего, что перешел он на службу к Александру.

— Я буду, — не шутя вздохнул Терентий. — Ведь и вправду, если бы не он, быть мне сегодня в войске у Андрияша, и хорошо, если бы оказался взят в плен или пал бы на льду, а если б, как они…

Слушая их бодрые речи, Александр тоже хотел приободриться — ведь все-таки победа! — но не мог. Да и с грустной целью ехал он в Узмень — забирать еще одного покойника, любимого Савву.

Вот показались дымы и крыши огромного и богатого Узменского села, и Аер вдруг громко и пронзительно заржал.

— Чуешь, за кем мы приехали, Аер, — сказал ему Ярославич. — Чуешь, брат мой.

Он выехал на широкую узменскую улицу и направился в сторону дома Владимира Гущи, стоящего почти на самом берегу Теплого озера. Жители Узмени, увидев большой отряд Александра и самого князя, выбегали навстречу и кричали:

— Слава! Слава Александру Ярославичу! Хвала и слава победителям! Господне благословение!

И вот уже показался дом Гущи, из ворот которого выбегали ребятишки. Их ведь много у Владимира, за то его и Гущей прозвали… Но что это?..

Александр не мог глазам своим поверить и едва не свалился с коня, летевшего рысью.

Сам покойник, за которым они прискакали сюда, стоял на крыльце большого дома, опираясь на руки и плечи хозяев. И, подскочив к воротам, Александр спрыгнул с Аера, упал лицом в снег, тотчас поднялся и побежал, будто мальчик, к своему живому оруженосцу-отроку. И пока он бежал, ему до тех пор не верилось в сие чудо, покуда Савва не крикнул ему слабым криком:

— Славич!

— Саввушка! — отозвался Александр, подбежал и подхватил Савву, шагнувшего из объятий хозяев дома в объятия князя.

Вот уж дал мне Господь мучений в Узмени! Мало того, что раны мои продолжали терзать меня невыносимой болью и лишь мало-помалу стали заживляться, а тут еще выпал сей день сражения, которое проходило у меня под боком, а я никак не мог в нем участвовать! Сия мука похлеще любых болестей оказалась. Едва только пришло известие о том, что Александр и Андреяш схлестнулись тут, на льду Чудского озера, дом доброго Гущи опустел, и надолго. А я лежал тут, всеми позабытый и покинутый, одинокий израненный боец. Ох и тошно мне сделалось, братцы, ох и сумрачно! От бессилья своего, от неподвижности израненного тела хотелось мне воспарить и улететь — туда, туда, где хряск расщепляемых костей и звон железа, где стоны и крики, и веселье битвы. И слезы отчаяния покатились из глаз моих, всего меня затрясло от горя, я плакал, как малое дитя, осознающее свою слабость перед властью и всесильностью взрослых, не позволяющих тебе делать то, чего тебе так безумно алчется. Я хватал себя ладонью за лицо, и ладонь моя погружалась в горячую лужу горьких слез.

Но слезы только у баб неиссякаемы. У нашего брата их запасы скудны и быстро кончаются. Так и у меня. Все еще дрожа от отчаяния, я уже чувствовал, что глаза не могут более источать горькую влагу. Отсморкавшись в припасенную для меня льняную ширинку, я тщательно вытер себе засморганную рожу, несколько раз вздохнул и постарался успокоиться. Но сердце стучало сильно, ударяя в голову, особенно за ушами, где так и слышались тугие удары. И откуда только взялось во мне крови, чтобы снова так ходить и стучать по голове? Казалось, вся моя жильная жидкость из ран источилась, а поди ж ты, за шесть дён, что миновали от Мостовского сражения, новой крови во мне достаточно народилось.

Так я лежал тихо, стараясь думать о Боге и молиться Ему. Но это только у тебя, Славич, хорошо, легко получается — взять да и отдать себя всего целиком молитве. Но на то ты и есть солнце земное, а мы, грешные, сплошь из глины соделаны, нам не просто очеса свои небу поднимать, вся наша жизнь глиняная в телесах зудит, только ее малость смиришь да притопчешь — она наново распрямляется, и уже всего хочет, всего осязаемого, чувствительного, горячего.

Немного обессилев после слез и рыданий, я даже стал помаленьку задрёмывать. И настолько мое присутствие в доме умалилось, что наглая мышь, вылезя из свой укромной норы, пошла бродить по углам и закоулочкам дома с таким же важным видом, как иная жена ходит по торгам, перебирая товары, прицениваясь и приторговываясь.

— Али тебе мало ночи, чтобы скрестись да мышинствовать? — спросил я ее, но она даже и бровью не повела, как будто чуя во мне безопасного и неподвижного подранка. — Э-эй! К тебе обращаюсь, плюгавка подпольная! Ты откуль такая дерзкая тут? Уж не с кошачьих ли похорон явилась?

Нахалка остановилась и принюхалась к моему голосу, шевеля мелкими усишками. Не иначе как упоминание о кошках огорчило ее.

— А кстати, — продолжал я разговаривать с мышью, дабы хоть как-то отвлечься от горестных мыслей о битве и о своем бессилии, — где там пропадает гущинский котофей? И как он, супостат эдакий, прозевал мышье вторжение! Где ты там, Котяй Мурлыныч? Нечто тоже сбежал на битву глядеть?