Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской

Вскоре смотр закончился приглашением Александра разделить с ним праздничную трапезу, и все мы отправились в пирную палату. Там на столах уже возвышались разно украшенные сырные голгофы, полные шепталами [26] Шептала — сушеные абрикосы или персики. да сушеным виноградом, и свежеиспеченные благоухающие куличи, обильно муравленные белоснежной сахарной поливою, и разноцветные горки крашеных яиц, и разное иное, необходимое для разговления. Кравчие тотчас стали разносить меды и вина. Я нарочно уселся поодаль от Александра, ибо оруженосец был ему в сей час ни к чему, а я уже навострился побыстрее удалиться.

Явившийся Смоленский епископ благословил трапезу, троекратно спели тропарь и начали разговляться. Жених и невеста, как и положено до свадьбы, сидели по разным углам стола и непрестанно взирали друг на друга, одаривая он ее, а она его ласковыми взглядами, и все за столом тоже смотрели то на Александра, то на Александру, так что и хорошо — никто не заметил, как я набрал полную кошницу [27] Кошница — корзина из кожи. пасхальных яиц и всевозможных сладостей ради угощения моей любезной Февронюшки, прихватил с собой кувшин сладкого венгерского вина, вмещающий в себя доброе ведро, и с такими поминками поспешил из Александрова дома в купеческий конец Торопца.

Но удачи мне хватило ненадолго. Уж слишком всё как по маслу складывалось. И Февронюшка оказалась у себя, и ждала меня с нетерпением, и приношенью моему возрадовалась, аки дитя малое, но только мы улеглись, как раздался громкий стук в дверь и прозвучал требовательный голос:

— Феврониа!

А за ним и другой, не менее властный:

— Сустрекай гостей праздничных!

— Ах ты, мальпа неумытая! — в сильной горести воскликнула моя ненаглядная. — Да ведь то муж мой, а с ним брат его Пельгуй! Вот уж беда, Саввушка! Беги через тайную дверь. Вон туда.

Ах вы, батыи нежданные! Ну, мне-то, братцы, одно бы удовольствие было схватиться с ижорями некрещеными, да жалко стало Феврошку, и аз, многогрешный и любодушествованный, схватил всё свое портно да наутек через тайную дверь. Тут еще смех прислучился — дверь-то на засове оказалась, я ее хряпнул на себя да медное дверное ухо с корнями и вырвал. Потом только засов отодвинул и наружу выскочил. Там быстро оделся, не понимая, что мне так мешает, и лишь когда готов был, понял — ухо дверное так у меня в руке и осталось. С ним я и пошел восвояси, взяв его себе на память. Хорошо, что не на коне, а пеший явился к Февроньке, да хорошо, что теплынь настала, и я был в легкой ферязи [28] Ферязь — старинная русская одежда с длинными рукавами, без воротника и перехвата. , а не в шубе какой. Иду и смеюсь, а самому хоть на стенку лезь, ибо навостренный топор мой изнывал без дела. Но при всех моих гресех, я не блудодей, чтобы искать замену, и к Феврунюшке у меня на сердце лежала любовь. Сего ради понес я свою печаль и дверное ухо назад в пирную палату Александрова дома.

Рыцарь Тевтонского ордена Августин фон Радшау наслаждался жизнью в деревянном русском замке Торопец точно так же, как и двое других бывших членов ордена меченосцев — Михаэль фон Кальтенвальд и Габриэль фон Леерберг. Ему нравилось всё — уютное и богатое жилье, строгости великопостных дней и замечательные яства, коими стали потчеваться русы с наступлением Светлой седмицы после Пасхи; ему пришлись по сердцу церковные обряды, в которых отсутствие органной музыки с лихвой восполнялось необычайно красивым и стройным клиросным пением. И в русах он видел гораздо больше не показной, а истинной, исходящей из глубины сердца, веры в Христа. С русским простодушием трудно скрыть, веришь ты или не веришь.

Князь Александр вызывал восхищение. Таких светлых государей Августину еще не доводилось встречать в свои тридцать лет. Поначалу он объяснял это тем, что Александр готовится к свадьбе и потому так воодушевлен, но вскоре фон Радшау не мог не признать, что радостный свет струится из русского князя сам собою, независимо от обстоятельств его жития. И уже никак не хотелось возвращаться на службу к магистрам ордена Девы Марии, которые, как ни крути, никогда не смогут относиться к разгромленным литовцами меченосцам как к равным. А хорошо ли все время чувствовать себя битым, униженным, второстепенным?..

Уже в среду Светлой седмицы он объявил двум своим соратникам:

— Достопочтенные Габриэль и Михаэль, я считаю своим долгом поставить вас в известность, что принял твердое решение вставить ногу в новое стремя — воспользоваться приглашением князя Александра и перейти к нему на службу. Я обосновываю это свое намерение прежде всего тем, что горю желанием отомстить литовцам за уничтожение нашего ордена меченосцев. Находясь на службе у Германа фон Зальца и Андреаса фон Вельвена, мы не можем рассчитывать на ближайшее начало военных действий против литовских племен. Князь Александр и отец его Ярослав, напротив того, уже дрались с враждебными Христу литвинами и намерены воевать с ними в ближайшем будущем. Что вы можете сказать мне в ответ?

Габриэль и Михаэль угрюмо переглянулись друг с другом, и Августин понял, что сейчас между ним и ими разгорится ссора. Первым после долгого и изнурительного молчания заговорил Михаэль фон Кальтенвальд:

— Возможно, дорогой друг наш Августин фон Радшау решился на большее и готов даже перейти в русское вероисповедание?

Этого вопроса он ждал. Но ответить на него он не был готов и замялся:

— Я не могу твердо ответить… Пока я бы хотел остаться в лоне папской Церкви…

— Пока?.. — еще более грозно нахмурился Кальтенвальд.

— Он сказал «пока»! — возмущенно фыркнул Леерберг.

— Да, я сказал «пока», — заговорил Радшау, собирая в кулак всю свою рыцарскую решительность и бесстрашие, — потому что сейчас мне еще не хватает родных церковных обрядов, но мне по сердцу и обрядовость русов, ведь предки мои были русскими, и если я буду служить при Александре долго, то со временем перейду в исповедание Христовой веры по их образцу.

— Ах вот как! — вскочил с кресла и стал ходить по просторной горнице Кальтенвальд. — Это возмутительно!.. Позвольте вам заметить, уважаемый Августин, что, во-первых, нам, тевтонцам, негоже изменять своим обычаям, во-вторых, мы обязаны оставаться верными своему языку, в-третьих, нам следует хранить привязанность к своему вероисповеданию, а в-четвертых…

Тут в лице благородного рыцаря произошло некое видоизменение, будто по лицу этому, как по густому лесу, прошел сильный порыв ветра. Михаэль фон Кальтенвальд, сорокалетний владелец каких-то почти не существующих поместий и угодий где-то в Пруссии, вдруг подбоченился и закончил еще более грозно: