Павел Загребельный - Первомост

И вот - Мостовик берет пришельца и сразу же в хижину Гримайлы! Было чему удивляться Шморгайлику, который жадно поглядывал на эту хижину сам, прикидывая, какую подлость надобно сотворить ему супротив мостищан, дабы сподобиться от Воеводы этого подарка. Но даже и Положай, который своей незаурядной хитростью заманил Немого к Воеводе, тоже не мог опомниться от удивления, шел к мосту, чесал голову под шлемом, бормотал:

- Ну и ну!

Да и сам Воевода при других обстоятельствах не допустил бы к себе постороннего человека, не стал бы нарушать извечный порядок, но после смерти Гримайлы в незыблемом кольце его окружения образовался такой заметный разрыв, что Мостовик возжелал как можно скорее его восполнить - и вот сама судьба послала ему пришельца, который мог заменить покойного Гримайлу и силою, и верностью, наверное, еще большею, потому что от бессловесного только и жди что верности и преданности.

Вот только ребенок. У Воеводы никогда не было детей, он относился к ним как к страшному злу, терпел их только потому, что вырастала из них так или иначе замена тем мостищанам, которые перекочевывали из повседневного бытия в черную и вечную неизвестность, вот почему он решил стерпеть и девочку Немого. Тем более что в Мостище девчат почему-то рождалось меньше, чем хлопцев, и уже возникла угроза, что вот-вот могут начаться раздоры из-за женщин, а этого допустить Воевода не мог. Так пускай и эта маленькая девочка тоже будет отнесена к дарам судьбы, а может - и к божьим.

Кроме того, детей Мостовик допускал в ограниченный свой мир, чтобы еще больше подчеркнуть значительность Моста. И когда приходилось тяжело, когда содрогалось все, угрожая концом, тогда Воевода спрашивал у мостищан: "Что вам дороже: мост, вы сами али ваши дети?"

Вопрос этот звучал в минуту, когда на размышление не хватало времени, спрашивать всегда нужно именно при таких обстоятельствах, ибо в противном случае человек возьмется за голову, сядет подумает и увидит, что прежде всего нужно жить, чтобы тебе нужен был мост, иначе зачем же он? Но, с другой стороны, если не будет моста, то и тебе не жить, ибо что такое твоя жизнь? Это мост. Следовательно, пока стоит он, стоишь и ты, пока он есть, ты тоже живешь. Вот так. Поэтому и берегли мостищане свой мост больше, чем родное дитя. Потому что дитя вырастает и уходит и уж само определяет свою судьбу, а мост, при всей своей видимой вечности и незыблемости, нуждается в ежечасном уходе, заботе: казалось, вознесенный над людьми с их мелкими повседневными хлопотами, он имел над ними неоспоримое превосходство, но в то же время существовал только до тех пор, пока был в руках этих подвластных ему людей, а покинутый ими, не продержался бы долго, пришел бы в ветхость очень скоро, провалился бы, ни к чему не способный, никому не нужный. А так люди жили мостом, а мост жил движением и, следовательно, был нужен.

Сохранение моста в состоянии, необходимом для поддержания вечного движения, было нелегким делом. Ошибался тот, кто считал, будто самым важным для мостищан было - пускать или не пускать кого-то там с берега на берег. Это была видимая часть их жизни на мосту, но часть, право же, не большая. Ибо все остальное время и усилия тратили они на то, чтобы поддерживать целость моста, защищать его от всяческих опасностей, и это было самым трудным.

Речь здесь идет не об обычных исправлениях (для этого достаточно было нескольких умелых плотников и хорошей древесины, чего у мостищан всегда было вдоволь). Но взять хотя бы постоянные нападения на мост и посягательства на жизнь самих мостищан со стороны людей лихих, враждебных или же просто завистливых. Тут по-всякому бывало. Нападали открыто, шли грудь на грудь, высыпали на Мостище будто саранча, выползая из близлежащих зарослей. Или же наносили удар ночью исподтишка, коварно, злобно. А случалось и так, что прорывались на самый мост под видом обоза с сеном или сушняком. Убивали охранников, врывались в слободку, взбирались на холм к Воеводе. Но всегда получали быстрый и беспощадный отпор, потому что Воевода Мостовик знал все разновидности людского коварства и готов был всегда к самому тяжкому.

Донимали мостищан пожары. Поджечь мост, наверное, никто и не пытался, зная, какая это непростая вещь, зато слободка вспыхивала чуть ли не ежегодно. Горело от молний, от небрежения, от злой руки, сухое дерево с такой податливостью стлалось перед огнем, что никому и в голову не приходило спасать жилье. Вырвавшись из пламени и дыма, мостищане прежде всего бросались к мосту, заслоняли его от огня, сыпали песок, лили воду, отбивались от острых красных языков, тянувшихся к самому дорогому, к самому святому. На месте сожженной хижины легко поставить новую, а сможешь ли поставить еще один такой мост через Днепр, ежели не убережешь его?!

Если не пламя, так лед. Всегда случалось это ночью, а ночи - словно кто-то выбирал их нарочно - были черные, холодные, хмурые; с вечера ничто беды не предвещало - Днепр еще лежал закованный в лед, затаенно вздыхал сквозь полыньи, а средь ночи вдруг взрывалось что-то в темноте, разносилось яростным грохотом и треском, и в тишине, наступавшей после этого, слышен был холодный шорох. Это трогался с места лед. Он двигался сразу же на мост, и тогда мост превращался в этакую тоненькую ниточку между двумя берегами, в еле заметную паутинку, которая может порваться от малейшего прикосновения. Зато люди на мосту, хотя и еще меньше и, казалось бы, более слабые, представляли для реки преграду весьма солидную, из-за чего река каждый раз как бы старалась обмануть людей, прибегала к хитростям, разгадать которые не под силу было даже самым опытным. Она всегда рвала на себе ледяной покров в самый неожиданный миг и сразу же посылала все ледяные поля в натиск на мост, чтобы унести его отсюда навсегда. Однако люди, дабы не оказаться захваченными врасплох, догадались возвести в воде перед каждой опорой моста прочные ледорезы из толстенных дубовых бревен; эти ледорезы твердо встречали первый натиск реки, раскалывали лед, разбивали сплошные холодные поля на осколки и хотя река не сдавалась и посылала новые и новые массы льда, которые, будучи даже расколотыми, не плыли вниз по течению, а громоздились вокруг ледорезов, в непрестанном треске, шорохе, скрежете, создавали высоченные громады, которые окружали ледорезы, взбирались на них, поглощали их, и уже должны были бы появиться на том месте подвижные горы льда и двигаться дальше на мост и тут, наконец, стереть его и уничтожить, но к тому времени на мосту уже собирались люди, стар и мал, сильный и немощный, и у каждого в руках был то тяжелый железный крюк, то просто длинное бревно; начиналось состязание, на первый взгляд неравное и напрасное, люди расталкивали эти горы льдину за льдиной, это напоминало попытку вычерпать горстью Днепр или поймать в ладони ветер; льда из ночной темноты наползало все больше и больше, люди выбивались из сил до предела, их крюки только скользили по мокрому льду, ничего не задевая, ломались их бревна, повисали от усталости руки, а река по-прежнему обладала неисчерпаемой силой; проходила ночь, наступал рассвет, люди видели реку, река видела своими холодными глазами людей, их бессилие и хрупкость, и вот новый натиск, новые горы льда над ледорезами, лед придвигался вплотную к людям, заглядывал им в лицо, дышал холодом безнадежности, удивительным образом соединяя в себе цвет речной воды с какой-то призрачной тусклостью, казался вдруг желтоватым, словно лицо Воеводы Мостовика, уже некуда отступать, не было спасения; зажатые между неистовством стихии и неумолимостью Мостовика, люди отчаянно бросались в новую борьбу с рекой, они должны были либо умереть здесь, либо победить, и получалось каждый раз так, что они все же побеждали и возвращались к своему желтолицему Воеводе, отогнав от себя ледяную угрозу, посланную Днепром.