Павел Загребельный - Смерть в Киеве

Весна растревожила и Дулеба, хотя и не совсем ко времени пришло к нему это чувство, но это было выше его сил, сильнее воспоминаний, которые он научился отгонять, хорошо понимая, что к утраченному и забытому нет и не может быть возврата. Когда-то он бежал в одиночество, умел скрываться в нем от всего света, одиночество давало ему защиту и убежище, оно помогало понять собственную судьбу, но теперь не спасало и одиночество, и среди людей он точно так же не находил покоя. Слушал голоса - и не слышал ничего, смотрел на мир - и не замечал ничего, жил словно бы в песнях, где зори и очи, женщина и цветок, время и вода, старость и сумерки, сон и смерть, - но и это проходило, не касаясь его, скользило по нему, переселялось в его сны, которые становилось все труднее отличать от яви.

Вот и сегодня пришла к нему ночью Ойка. Он спал крепко и утомленно, а она, босая, неслышно подошла к двери и позвала: "Дулеб! Дулеб!" - так что он встрепенулся и изо всех сил крикнул: "Кто там?" И от этого крика проснулся, мгновенно вспомнил Ойкин зов и свой ответ, бросился к двери и не нашел там никого. Выскочил во двор: ночь, озаренная лунным светом, двор зазеленел первой травой, покрывались нежными листиками деревья, светился воздух над Киевом, светились золотые верхушки его церквей, весь мир был пронизан ночным загадочным светом, и все спит, и нигде ничего.

Он возвратился в постель, посмеиваясь над самим собой. Разве же забыл, что весной нельзя верить первому сну и нельзя откликаться на первый зов? Но хотя и первый, хотя и весенний, а может быть, именно потому, что весенний, этот сон растревожил Дулеба. Лежал, всматривался в темноту и, ловя себя на удивлении, думал про Ойку. Сначала лишь в связи с тем, что происходило в последнее время в Киеве. Тогда она первой принесла весть о гонце, отправленном к князю Изяславу. Первый снаряжавшийся в строжайшей тайне, собственно, совершенно неожиданный гонец, о котором никто и знать не мог, а она уже узнала и поскорее прибежала сюда темной ночью. Прибежала один раз - и все. Не появлялась больше, не показывалась нигде, не подавала никакого знака, хотя по Киеву катились волны слухов и пересудов, хотя теперь гонцов к князю Изяславу отправляли чуть ли не ежедневно, гонцов конных, на лодьях вверх по Днепру, пеших - скороходов, для вящей уверенности. И все, казалось, знали, с какими вестями мчались гонцы в поисках Изяслава; бояре, которые каждый раз выталкивали своего князя из Киева, чтобы шел за добычей, теперь призывали его поскорее возвратиться назад; быть может, впервые с тех пор, как открыли перед ним ворота Киева, захотели снова видеть его здесь, на золотом троне, на дворе Ярослава, в пышности и силе, которую нужно, оказывается, иногда показывать и здесь, в большом городе, а не только разносить ее по всем землям, где можно и добыть нечто, а можно и утратить очень многое, если даже не все, как это показывают зловещие приметы нынешней зимы и весны.

Казалось бы, Ойка именно в эти дни должна была снова принести для них с Иваницей весточки, но девушки не было. Может, искал ее тем временем Иваница? Но это относилось к его тайнам, в которые Дулеб никогда не вмешивался. Он же сам и не искал девушку, да словно бы и не думал о ней, забыв за хлопотами и тревогами, а может, и по причинам одиночества своего, в которое, как ему казалось, уже никто и ничто не проникнет.

Теперь пришла в его сон и позвала: "Дулеб! Дулеб!" Он лежал, думал о девушке, но это ему лишь казалось, будто он думает об Ойке, о гонцах, о боярстве, о Войтишиче, Петриле, четырех Николаях, игумене Анании. Просто перебирались их имена в памяти, мелькали перед глазами заросшие физиономии, исчезали бесследно, утопали в бездонных колодцах забвения и невнимания, а он, оказывается, думал лишь о весне, о том, чего не услышишь, но и услышишь, чего не увидишь, но и увидишь, к чему не прикоснешься, но и прикоснешься.

Вчера долго стоял он под старым черным кленом, на скрюченных ветвях которого несмело рождались багровые стрелочки будущих листиков. Клен медленно прогревался солнцем, весенние соки еще только трогались по толстому стволу к отдаленнейшим и самым высоким веточкам, клен оживал или не оживал, что-то в нем клокотало, что-то как бы постанывало, но полного голоса старое и могучее дерево еще не подавало. А тем временем внизу, засеянные в прошлом году из кленовых летучих семян, густо поднялись крошечные кленики, собственно еще и не деревья, а только намек на будущие деревья, нежные росточки, зеленые и бессильные, однако на каждом этом росточке пышно зеленели лапчатые трилистники, настоящие кленовые листья, сочные, широкие, лежали словно бы на самой земле, будто упрек старому клену, будто вызов. Им, маленьким, только что рожденным, достаточно было и первого весеннего солнца, они прогревались легко и охотно, доверчиво пришли на свет, тогда как старый клен еще ждал, еще колебался, еще не мог согреться во всех своих членах и переплетениях.

Тогда Дулеб самому себе казался вот таким старым кленом, он не знал еще, что уже в следующую ночь послышится ему Ойкин голос и придется лежать вот так без сна и думать неведомо о чем. Ловил себя на желании увидеть Ойку вот таким маленьким кленом, прогретым солнцем насквозь, до глубины, зажженным первым лучом весенним, всю пронизанную соками жизни, ласковости и привлекательности. Отгонял это желание, потому что было оно не только греховным - просто бессмысленным, а еще бессмысленнее получалось то, что сам он стал словно бы маленьким зеленым клеником, не ощущал в себе никакой мощи, доверчиво открылся небу и солнцу, довольствуясь теплом первым, нещедрым.

Лежать больше не хотелось, он встал с постели, оделся, твердо решил отбросить все дурное, что было бы к лицу разве лишь Иванице. Добровольно согласился быть помощником князя Юрия. Поэтому должен был думать о деле великом и святом, а тем временем чуть было не впал в ребячество!

Во время завтрака Дулеб спросил у Иваницы:

- Видел Ойку?

Иваница взглянул на него поверх жбана, из которого пил, затем поставил жбан на стол, вытер губы.

- Вот уж! Я сам хотел у тебя спросить о ней.

- Не приносит нам больше вестей. Вот я и подумал...

- Вести сами приходят к нам, зачем их носить?

- Все же тебе надобно было бы поискать девушку, навестить ее.

Иваница молчал и прятал глаза. Не хотел говорить о девушке, с которой, выходит, впервые потерпел неудачу. А может, скрывал что-то от своего старшего товарища? Как бы там ни было, Дулебу уже перехотелось продолжать разговор об Ойке, он заговорил о больном боярине Николе Старом, к которому позвали лекаря на сегодняшний день.

- Опостылели мне все эти Николы, и весь Киев опостылел, - вздохнул Иваница. - А чего хочется, не ведаю и сам. Шел к тебе, потому что любил странствовать с тобой, а теперь вот сидим то на одном месте, то на другом, все сидим, будто привязанные.