Павел Загребельный - Смерть в Киеве

День этот показался обоим словно век. Дулеб молчал, чувствуя себя виновным перед Иваницей, хотя какая может быть провинность в любви? Иваница же молчал, как и много дней до этого, потому что теперь не имел оснований нарушать свой обычай или же прихоть свою, вызванную сначала обидой на Ойку и Дулеба, а уже после сегодняшней ночи, быть может, и враждой. Не всегда легко установить, когда между двоими, иной раз и самыми верными друзьями, пролегает тень недоверия, зависти или неприязни. Тут это можно было проследить с точностью до часа. Дулеб почувствовал полнейшее бессилие восстановить прежние отношения с Иваницей и потому еще глубже погружался в молчание, сидел беспомощно, будучи не в силах даже разложить свои пергамены (да и что он мог туда записать, кроме душевной сумятицы?). Иваница же по привычке лежал лицом к стене, весь день не прикасаясь к еде.

Ойка не пришла ни днем, ни ночью. Дулеб посылал молчаливые, какие-то противоречивые мольбы в пространство: "Приди! Нет, не приходи! Приди! Не приходи!" Подлинной мукой было для него ожидание девушки, но еще большей мукой, он знал наверняка, была бы теперь встреча с ней, когда ты знаешь, что Иваница молча следит за каждым твоим движением.

Девушка словно бы почувствовала все, что творится в тесной хижине, и не пришла. В этом было облегчение для Дулеба, но уже наутро следующего дня он понял, что неизвестность, неопределенность - намного тяжелее и невыносимее. Будто мальчишка, он страдал от мрачных предположений, рисовал себе всякие ужасы и несчастья, которые могли бы постичь Ойку, мучился от собственного бессилия и оторванности от того запутанного, жестокого мира, в котором где-то должна была в одиночестве жить девушка, борясь с насилием, подозрениями, ненавистью.

Однако произошло такое, чего Дулеб никак не мог предположить: Ойка пришла днем, пришла почти не таясь, обрадованно вскочила в хижину, остановилась у порога, крутанулась лихо, дерзко и, лукаво улыбаясь своими синими глазами, крикнула обоим сразу:

- Лежите, а ваш князь уже идет на Киев!

Иваница не пошевельнулся. Дулеб встал, пристально всматриваясь в Ойку.

- Правда? - спросил он. - Откуда узнала?

- А оттуда. Гонца прислали к Изяславу Давыдовичи из Чернигова. Уже Долгорукий в вятичах.

- Слышишь, Иваница, - сказал Дулеб. - Скоро будем на свободе.

- Не знаю, - буркнул Иваница.

Ойка засмеялась:

- Что ж ты знаешь?

- Ничего не знаю и знать не хочу.

Девушка метнулась по хижине, заглянула в посуду, в которой приносила еду, заметила, что к еде не прикасались со вчерашнего дня.

- Да вы как? Не ели ничего?

- Иваница не ел, - сказал Дулеб, хотя и сам не помнил, была ли у него хоть крошка во рту.

- Вот он и озверел от голода, - засмеялась Ойка.

Она чувствовала себя свободно, будто и не было памятной ночи, не было шепота: "Иди за мной!" - не было ничего. Забрала посуду, метнула взгляд на Дулеба, у него даже в глазах потемнело, и он растерянно потер свой лоб, бросила то ли сочувственно, то ли с насмешкой:

- Думайте про своего князя!

И исчезла, опять-таки почти не прячась, видимо уверенная в скором приходе Долгорукого в Киев.

И только после этого Иваница зашевелился, сел на своем ложе, захлопал сонно глазами, промолвил:

- Вот уж! Наш князь, ваш князь. Князья отнимают волю, князья возвращают волю. А зачем же тогда рождается человек на этот свет, если так повелось?

- Выбирать князей - это тоже добрая воля, Иваница, - радостно откликнулся Дулеб, веря, что между ними все возобновляется, налаживается снова. - Не они нас выбирают, мы их. Вот где свободный человек, если хочешь!

- Вот уж! Свободный! То я сижу в суздальском порубе, то в этой хижине! Никто не знает, живу ли я еще на свете, или меня уже нет! Да и сам я уже не знаю.

- Мир, Иваница, хоть и велик, но и его без тебя нет, он не может считаться полным. Рано или поздно мир вспомнит о тебе. Сегодня это Ойка, приносящая тебе еду, завтра - князь Юрий, который идет с полками и для того, чтобы освободить тебя и еще многих таких, как ты.

Долгорукий в самом деле уже шел на юг. Долго колебался, искал повода, когда же прибежал из Киева ободранный, непохожий на самого себя Ростислав и не своим голосом поведал отцу о своих унижениях, причиненных Изяславом, Юрий сказал при всей дружине:

- Ни мне, ни детям моим нет чести в Русской земле.

В своем секретном пергамене записал коротко: "В лето 6657 пошел на Изяслава".

Он пошел с сыновьями Андреем, Ростиславом, Борисом и Глебом, позвал с собой князя Ивана Берладника с берладниками, взял обеих дочерей - Евфимию и Ольгу, потому что одна должна была ехать к Олегу Святославовичу в Новгород-Северский, другая же напросилась посмотреть Киев. За княжескими дружинами и полками шли великие товары с припасами, ехали священники, жены, прислужники, ехал и Силька, приближенный летописец князя Андрея, и, хотя должен был бы прежде всего сосредоточивать свое внимание на поступках своего собственного князя, не мог умолчать и о Долгоруком, вот так и сохранилась запись о том лете, которое следовало бы назвать решающим в затяжной стычке между Изяславом и его стрыем.

Приберегая обстоятельность описания и велеречивость для князя Андрея, Силька писал про Долгорукого довольно сжато: "Ростислав же пришел к отцу своему в Суздаль и ударил перед ним челом и сказал: "Слыхал я сам, что хочет тебя вся Русская земля и черные клобуки и молвят про Изяслава, что обесчестил их до предела, и просят тебя идти на него!" Гюргий сжалился над позором сына и сказал: "это уже в Русской земле нет чести ни мне, ни моим детям", сосредоточил силу свою и, уведомив половцев, отправился, надеясь на бога, в день 24 юня через вятичей. Придя туда, стал Гюргий возле Ярышева, и тут к нему на Спасов день приехал Святослав Ольгович и рече: "Брат мой, это нам враг всем Изяслав, ведаешь, что и брата нашего он убил". Гюргий пошел оттуда на Старую Беловежу и стоял там месяц, ожидая к себе половцев и от Изяслава покорения, но, видя, что от Изяслава нет известий, пошел оттуда на Супой. На Супое присоединилось к Гюргию огромное множество диких половцев, и он сказал: "Пойдем в Переяслав, уже туда должен придти Изяслав с покорением". Придя туда, встали возле Кудинова сельца, по ту сторону Стряковой горы. Три дня стоял так Гюргий, а на четвертый пошел мимо города, после зари исполчился и стал между валами... Так стояли полки до самого вечера, а ночью супротив них вышли полки Изяслава и брата его Ростислава и встали по соседству. Ночью Гюргий послал к Изяславу сказать таковы слова: "Вот, брат, приходил ко мне и землю повоевал, и старшинство мое порушил, ныне же, брат и сын, ради Русской земли и люду не проливай крови христианской, а дай мне Переяслав, чтобы посадил я сына своего там, а ты сиди княжи в Киеве, ежели не хочешь того сотворить, то рассудит нас бог". Изяславу это не понравилось, он не ответил ничего, а вышел из города и стал на лугу, готовя еще и товар свой на утро. Гюргий со Святославом Ольговичем и Святославом Всеволодовичем, увидев, что уже идут полки, выступили против них. Миновали вал и остановились. И смотрели полки друг на друга, лишь стрельцы перестреливались между собой, и так было до вечера. Гюргий повернул свои полки и полки Святослава Ольговича и Святослава Всеволодовича, чтобы спрятать их за товаром, но увидели, что за ними двинулись полки Изяслава. Тогда они снова повернулись против них, и поставил Гюргий сыновей своих по правую руку, а Святослава Ольговича и сыновца его Святослава Всеволодовича - по левую, и вот тогда и столкнулись полки. Как раз всходило солнце, когда началась злая битва между ними, и первыми побежали поршане, а затем Изяслав Давыдович. Полки Изяслава и Ростислава, увидев такое, пришли в смятение, и много их воинов было перебито, многих взято в плен, а случилось сие августа в двадцать третий день".